Где-то я это все… когда-то видел
Шрифт:
За окном мелькали залитые солнцем улицы города.
Зелень деревьев — тяжелая, неподвижная, уже темного буро-зеленого цвета с желтой проседью накатывающей осени. Причудливая игра тени и света под листвой парков и скверов. Спуски и подъемы лестничных маршей, живописные домики и величественные здания, словно светлые острова в сочном растительном море.
И всюду памятники. Или какие-то особые памятные знаки, архитектурные капризы, арки и завитушки, цепляющие взгляд и придающие городу неповторимую индивидуальность. И строгую — до грозной суровости, и теплую — до трепета живого организма.
Он
Мой город.
Почему-то светлой грустью защемило в груди.
Вот на этом пятачке частные домики всем кварталом будут снесены. Построят высотную гостиницу, ресторан, парковку. Как грибы со всех дыр повылазят ларьки, будки, палатки. А этот небольшой уютный стадион, на который скоро папа поведет меня в первый раз на футбол, уроды-начальнички из Киева в конце 90-х превратят в толкучку. Зальют газон бетоном, загадят, захламят. Здесь сбоку появятся билборды, реклама. А эта длинная гранитная стена на спуске, величественная и чистая, спустя двадцать лет превратится в объект постоянного надругательства тупых уличных писак с баллончиками.
Вот в этом скверике я впервые возьму за руку девчонку. А через три дня я ее поцелую. Тут же. Коряво и неумело. А она посмотрит на меня смеющимися глазами и поцелует сама. Нежно, легко и трепетно.
А в этой больнице умрет папа…
Невольно я судорожно вздохнул.
— Что загрустил, Старый?
— Красивый у нас город! Правда, Иришка?
— Самый лучший на свете, — неожиданно говорит она с жаром и почему-то смущается, — Нормальный.
— Не-ет. Не нормальный. Самый лучший! Это ты правильно сказала. Послушай. Если кто-нибудь когда-нибудь захочет отнять его у нас… у нашей страны. Ведь мы же не отдадим? Не позволим же?
Ирина смотрит на меня с удивлением.
— Ну, конечно. Конечно, не позволим. Не переживай, малыш.
Не позволим…
— Ты все равно вернешься в родную гавань, мой Город, — беззвучно шепчу я.
Одними губами.
— Только факты! Суровые упрямые факты…
Сан-Саныч, инструктор с замысловатым позывным «Козет» учит меня докладывать. Меня! Подполковника в будущем.
— …Без предположений, домыслов, соплей и эмоций.
Я и не собирался вовсе.
Это я ему рассказываю, нет докла-адываю об утренних событиях в опорном пункте.
— И мотивы твои меня не интересуют тоже…
Да и пожалуйста, так даже короче.
Выслушав, он коротко резюмирует после непродолжительной паузы:
— Все — сам!
Первый миг не врубаюсь.
Потом соображаю: все расхлебывать самому. Без участия друзей с холодными головами и горячим сердцем. С запоздалым чувством легкого ужаса представляю, какой был бы позор, если я в дежурной части подключил бы тяжелую артиллерию, торжественно назвав роковой шифр.
Стыдоба!
— Переодевайся.
Лечу в кабинку.
Почему-то я наивно предполагал, что меня сразу начнут учить приемам той чудесной борьбы, которую мне как-бы невзначай продемонстрировали ранее.
Ага! Размечтался…
Сан-Саныч, критически оглядел мои плавочки, на которые я инстинктивно пытался натянуть самбистскую куртку, и стал учить меня…падать.
Ну, это
Очень быстро самоуверенности поубавилось.
Меня стали учить падать…головой вниз. Инструктор просто поднимал меня за щиколотки кверху и разжимал ладони. Чтобы быть до конца справедливым, следует отметить, что первый раз он меня просто медленно опустил на ковер, коротко объясняя технику приземления. И предупредил, что если я не понял, то просто сломаю шею.
К счастью, я понял. Следовало исхитриться встретить грунт не макушкой, а затылком. А позвоночником изобразить дугу татарского лука. Козет так и сказал — именно «татарского» и исключительно «лука», сенсей монгольский.
Когда стало получаться, я с интересом обнаружил, что при идеальном выполнении я оказываюсь сразу на ногах. Мне понравилось…
Потом Сан-Саныч вернулся к падениям на спину и на бок, только с элементами как-бы случайного касания противника ногой или рукой по любопытным точкам. Не зависимо от того, где стоит враг.
Это мне еще больше понравилось.
В конце концов, я так раздухарился, что мы оба чудесным образом оказались глубоко дышащими на татами в положении сидя на заднице. Козет любовно поглаживал себя в области паха, а я — в районе затылка. До которого сегодня добрались уже во второй раз. Смею предположить, что если бы инструктор дотянулся до меня в полную силу, глубоко дышать мне было бы затруднительно. По причине отлетевшей головы. Метров эдак на пятнадцать в сторону от бренного тела.
— Пойдет.
Это меня так похвалили. Заодно и извинились за подзатыльник. И то, хлеб.
Тренировка продолжалась. Меня учили кувыркаться. По прямой, по дуге, назад, боком. Потом в прыжке, в прыжке через палку, в прыжке с ладоней инструктора, которые он делал лодочкой на уровне живота. Потом нужно был исхитриться сделать кувырок назад после толчка в грудь, от которого я отлетал мячиком. Иногда получалось два кувырка.
В конце концов, я так накувыркался, что не мог уже двигаться по прямой. Коварные стены спортзала скользили куда-то в сторону. Тогда меня загнали в душ, дали отдышаться и началась теория.
Глава 11
Милицейскую повестку я матери не отдал.
Решил, что это самый короткий и рациональный путь самостоятельного разруливания ситуации. Если что, прикинусь дурачком. Недотепой. Потерял, забыл, не понял — все что угодно, сориентируюсь.
Сейчас мне интересно было заняться зоологией. Понаблюдать, так сказать, за особью под названием «инспектор по делам несовершеннолетних» в естественной среде обитания.
Следил, короче.
Можно сказать, закреплял на практике знания, полученные от Козета и Ирины. Дело в том, что теоретическая часть сегодняшних занятий как раз была посвящена основам «наружки». И приходится признать, что нового я узнал действительно очень много. Теперь свербило откатать все это, что называется, «в поле». Да и не нравилась мне эта толстая инспекторша, сам не знаю почему.