Где твой дом?

Воронкова Любовь Федоровна

— Не могу, что хочешь делай, не могу. Поясница болит, руки болят, голова болит и спать хочу до смерти.

— Что ты, Катя, — жалобно просила Руфа, — и пяти дней не прошло. Дальше-то легче будет.

— Отосплюсь — приду. А сейчас не могу.

Повернулась и ушла, убежала, чтобы не видеть никого из бригады и не слышать упреков.

Руфа проводила ее мрачным взглядом, сжала свои крупные розовые губы, помолчала, подумала. Справилась, как всегда, в одиночку, с горькой обидой, согнала морщинки со лба и пошла к утятам,

будто ничего не случилось.

— Катя отсыпаться домой побежала, — сказала она девушкам, — не выстояла, подкосилась.

— Тоже мне, — презрительно отозвалась Клава Сухарева, — кисейная барышня! А еще комсомолка.

Руфа засмеялась от радости, что именно Клава так сказала. Значит, она-то бежать не собирается…

— Если бы Каштанова ушла, я бы не удивилась, — пожала круглыми плечиками Аня.

Женя, которая возилась с утятами, гневно подняла голову, глаза ее стали злыми.

— А я что — давала повод так думать обо мне? Говори — давала?

— Да я потому, что ты, ну все-таки не как мы… — начала что-то лепетать Аня, — ты все-таки…

— Значит, я хуже вас?!

— Девочки, перестаньте! — Руфа встала между ними. — Ой, глядите, утята водой заливаются.

Пока они спорили, утята набились в поилку и некоторые уже лежали в воде кверху лапами. Все бросились вытаскивать их, принялись обтирать; сушить. Просто глаз нельзя отвести от этих маленьких негодников!

Но хоть и погашена была ссора, у Жени в душе все-таки саднило от обиды: как ни работай, как ни будь стойка и самоотверженна, все равно «ты не как мы»! А о том никто и не подумает, что делается у нее дома, какой раздор у нее с матерью и с отцом — особенно с отцом. Как тяжело у нее из-за этого на душе и насколько ей труднее сейчас, чем им всем! А для чего, все это? Для того, чтобы быть такой, как все, — комсомолкой, а не «директорской дочкой».

«Сами не понимают, так я объяснять не буду, не жалости же у них просить!»

День прошел трудно. Девчата нервничали, сердились. Все устали, хотели спать, хотели вернуться к нормальной человеческой жизни, хотели жить так, как жили до сих пор: на ночь ложиться в постель, днем работать, а вечером принарядиться и отправиться в клуб. Уже бродили неясные разговоры — вон, Катя собралась да и ушла, не мучается, как мы… Ну, и не выстояла, ну, и подкосилась — а что, из комсомола исключат, что ли?

И кто знает, что сталось бы с бригадой, если бы не Руфа.

— Девочки, еще немного потерпеть! — уговаривала она. — Еще денька два-три, смотрите, они уже на ножках крепко стоят. А растут-то как заметно. А хорошенькие-то какие!

Иногда потихоньку кивала на Женю:

— Посмотрите на нее — все-таки избалованная, работать не привыкла, а не сдается, не жалуется. А что же мы-то?

И оттого, что Руфа никогда не теряла спокойствия, и оттого, что не забывала вовремя распорядиться насчет кормов, и оттого, что

была всегда весела и дружелюбна, девушки держались около Руфы и бригада не распалась.

И каждая думала — ну еще, еще немного, дня три, потом уже будет легче, и вздохнем свободнее, и жизнь наладится.

На шестое утро Женю разбудил чей-то плач. Она открыла глаза, прислушалась.

Плакала Аня.

— Ой, ой! Целых восемь штук. Мертвенькие, совсем мертвенькие!

— Ну, значит, ты их не разгребла, — кричала Клава Сухарева, — уснула, наверно! Дежурная тоже! Заработаешь с такими!

— Как не разгребла? Все время разгребала.

— Восемь штук! — тоненько охнула Фаинка и тоже заплакала: — Ой, бедненькие! Ой, маленькие…

Женя вскочила и ринулась в птичник. Девушки стояли вокруг мертвых утят, бранились и плакали. Только Руфа молчала, нахмурив светлые брови.

Женя нагнулась, потрогала утят. Упругий пух был неживой, холодный, крошечные перепончатые лапки беспомощно вытянулись, глазки закрылись. И Женя неожиданно для самой себя всхлипнула.

— Почему? Ну почему же они погибли?

— Звонила сейчас Пожарову, — сказала Руфа, — пускай придет, скажет. И как это мы недосмотрели, простить себе не могу.

Женя после того откровенного разговора не видела Пожарова. И сейчас ей подумалось, что в последнее время у них с Пожаровым дороги что-то не встречаются. А как это случалось раньше? Идет Женя вправо — и Пожаров тут. Идет Женя влево — и Пожаров здесь… А нынче по телефону вызывать его нужно. Неужели он что-нибудь все-таки понял? Хорошо бы! И не лез бы к ней больше, и не мучил бы, и с матерью не вынуждал бы ссориться.

— Бедные, бедные, маленькие! — Женя взяла в руку мертвого утенка. — Прямо терпенья нет, как жалко…

Пожаров подошел к ней своей мелкой, неслышной походкой.

— Если бы мне когда-нибудь сказали, — начал он с усмешкой, — что Женя Каштанова, гордая девушка, перед которой жизнь так широко раскрывает двери, будет стоять и плакать над мертвым утенком, которому грош цена, я никогда бы не поверил, не смог бы поверить. И вот — факт!

— Если бы вы его кормили целую неделю, да вылавливали из поилки, да грели бы, так и вы заплакали бы! — сверкнув на него глазами, запальчиво ответила Женя.

Пожаров засмеялся:

— А глаза-то у вас действительно желтые.

— И не грош ему цена! — закричала Клава. — Он бы вырос, так уткой был бы. А утка грош, что ли, стоит?

— При чем тут грош! — плакала Аня. — Жалко ведь.

— Мы ведь обязательства взяли, — напомнила Руфа. — Нам каждый утенок дорог. Как же вы так?

— Ну, а что тут с ними? — Пожаров перевернул одного утенка, другого, третьего…

— Если они вот так у нас ни с того ни с сего погибать начнут, тогда и браться было нечего, — продолжала Руфа, — значит, не сумели, не поняли чего-то…