Где твой дом?

Воронкова Любовь Федоровна

В раздевалку вошел Арсеньев и с ним Ваня Шорников. Арсеньев передал Ване ключи.

— Когда будешь запирать, обязательно погаси свет. Обойди всюду и погаси.

— Запру и погашу, Григорий Владимирыч! Все сделаю!

— Только уходите скорей — так, что ли? — засмеялся Арсеньев. — Ну хорошо, уходим.

«Уходим»? Женя подняла на него глаза. Да, это они уходят, она и Арсеньев. Уходят вместе. Женя молча отвернулась и пошла к выходу.

Они шли рядом, не глядя друг на

друга. Влажно дышали росистые луга. Бледное северное небо было полно светлых звезд.

— Наверно, это напрасно, — начал Арсеньев, — может, даже и нехорошо я делаю, что иду сейчас с вами. Если по совести, то, конечно, не надо бы…

— Почему? — еле слышно спросила Женя.

— Оправдание у меня только одно — не хватило силы воли. Не хватило, и все.

— Вам кто-нибудь запретил ходить со мной?

— Да.

У Жени упал голос.

— Кто же?

— Я сам.

Женя самолюбиво приподняла подбородок.

— Вот как!

— Да, я сам. И обстоятельства. Я знаю, что не имею права… тревожить ваше воображение.

— Воображение?

— Конечно. Не сердце же.

Женя вскинулась было возразить, но сдержалась, промолчала. «Не сердце же»! Если он так думает — пускай.

Все тише становились отголоски музыки, доносившиеся из клуба. Все слышней стрекот кузнечиков и шелест приозерных камышей.

— Не имеете права… потому что вы женаты? — как можно равнодушней спросила Женя.

— Я — женат? Ах да, ведь и в самом деле я женат. — Арсеньев с усмешкой развел руками. — Я даже забыл об этом!

— Ну, если не это… Тогда почему же?

Арсеньев вздохнул. Женя искоса взглянула на него. Продолговатое лицо в сумерках летней ночи казалось бледным, осунувшимся, между бровями темнели две резкие морщины.

— Много причин, Женя, — грустно сказал Арсеньев. — Потому, что вы очень молоды. Потому, что я уже обманулся однажды и не хочу пережить это еще раз. Потому, что я снова могу поверить миражу, а зачем?

Женя робко дотронулась до его руки. Он благодарно пожал ее пальцы.

— Почему вы расстались с ней?

— Она лгала мне.

— И только?

— А по-вашему, этого мало?

Женя посмотрела ему в глаза. А она сама могла бы простить ложь? Нет.

А если бы очень любила, если бы очень-очень любила, могла бы? Тем более нет.

— Нет, это не мало, — сказала она Арсеньеву, — этого простить нельзя.

Какое-то время они шли молча. Тонкий туман стоял над озером, в темной воде смутно отражалась желтая луна. Женя никогда не видела такой колдовской ночи.

— Осталось всего два месяца. Даже меньше… — сказал Арсеньев.

Женя поглядела на него.

— Вы о чем говорите?

— О разлуке с вами.

—

Почему?

— Вы же скоро уедете.

Женя, не сознавая этого, крепче схватилась за его руку.

— На целую зиму. До самой весны. А когда вернетесь… Да и вернетесь ли…

Женя молчала.

— Вы хороший человек, Женя. Вы волевой человек, — продолжал Арсеньев. — Вы многого добьетесь в жизни. Не возражайте — я все понимаю. Я понимаю, чего стоило вам добиться своего.

— Вы ошибаетесь, Григорий Владимирович. Если вы о моем институте, то мне это ничего не стоило. А вот чтобы остаться здесь… Это обошлось не просто. Да и не совсем обошлось еще…

— Остаться? Что вы сказали?

— Да. Остаться.

— Это — ради отца?

Женя почувствовала, что краснеет до самых бровей. Она опустила голову. Арсеньев с доброй улыбкой посмотрел на ее темные завитки, заслонившие лицо, как смотрят взрослые люди на смутившегося ребенка.

— Ну вот и добился, и расстроил человека, — сказал он. — Ну хорошо, Женя, поговорим о другом. Я понимаю.

— Нет, вы не понимаете, Григорий Владимирович, — Женя подняла голову и откинула волосы со лба, — вы не знаете… Отец сам велит мне ехать.

— Сам велит? — Арсеньев усмехнулся. — Ну, правильно, иначе он и не мог поступить. Впрочем, у нас об этом уже был разговор. Женечка, простите меня. Мне больно обидеть вас… Савелий Петрович — ваш отец…

— А мне, вы думаете, не больно? — прервала Женя. — Мне, может быть, больнее.

— Я рад, что вы…

— Что я не такая уж подлая?

— Ох, как страшно вы на меня взглянули! — Арсеньев с улыбкой заглянул ей в глаза. — Рассердить вас, пожалуй, опасно…

— Вот и не еду я никуда, — тихо сказала Женя. — Я подала заявление в бригаду.

— Значит, я все-таки прав. Все-таки вы действительно волевой человек! Но Савелий Петрович… — с горькой усмешкой добавил Арсеньев, — он верен себе…

— Да. Вы Лучше знаете моего отца, чем я.

— Мне не раз приходилось сталкиваться с ним на работе… — Почувствовав, что ей очень тяжело, Арсеньев поспешил заговорить о другом: — Вам нравится «Обыкновенное чудо»?

— Это мало сказать — нравится. Я влюблена в эту пьесу.

— Я тоже.

Они шли по безмолвной улице, и луна глядела на них сквозь ветки спящих ракит, склонившихся над дорогой. Шаг за шагом они приближались к дому, и каждый с грустью думал, что счастливые минуты кончаются и что скоро надо будет расстаться. Дошли до калитки и остановились под кущей смутно желтеющих золотых шаров. Они стояли и глядели друг другу в глаза. Они стояли молча, потому что в такие минуты слова не нужны.