Где твой дом?
Шрифт:
— Вы всё поняли и всё сумели. — Пожаров поднялся и вытер руки пучком соломы. — Вы тут ни при чем. Утята попались негодные — видите, пупки у них черные. Эти все равно жить не смогли бы. Просто яйца были авитаминозные.
— Значит, мы не виноваты? — встрепенулась Аня, вытирая глаза.
— А все-таки: почему они такие получились? — допытывалась Руфа. — И неужели этот отход обязательный? И неужели этого предусмотреть нельзя?
— Предусмотреть? — Пожаров пожал плечами. — Отчасти можно. Есть такие бригадиры-энтузиасты,
— А что же вы мне не сказали?! Я бы тоже съездила…
— Да! — сердито подхватила Клава. — Чего же вы молчали-то? Зоотехник тоже. И нечего усмехаться, ничего смешного нет.
— Да будет вам! — Пожаров глядел на них, насмешливо прищурясь. — Чего трагедии-то разводите? Пропали — ну и ладно. Если над каждым утенком дрожать… В больших хозяйствах это ни во что не ставится.
— И все-таки жалко. Все равно жалко, — сказала Женя, нахмурясь, — и одного жалко, а тут — восемь.
— Ох, Женя, Женя, — вздохнул Пожаров, — ну, что эти ничтожные единички среди десятков и сотен тысяч? Капля в море.
Девушки деликатно отошли, оставив Женю и Пожарова.
Одни направились кормить уток, другие пошли отдыхать, третьи побежали к озеру умываться.
— А вы как — тоже в озере умываетесь? — спросил Пожаров.
Женя быстро взглянула на него:
— Да. А что?
Пожаров отступил на шаг и оглядел ее с головы до ног.
— А вы элегантно одеты, — иронически усмехнулся он. — Лыжные штаны из-под шелковой юбки. Это что — последняя мода?
Женя покраснела, ей казалось, что она сейчас ослепнет от стыда, от злости, от смущения.
Пожаров стоял перед ней стройный, в начищенных сапожках, в белоснежной рубашке, подтянутый, а Женя — непричесанная, неумытая, с соломой в волосах… Да еще эти коричневые лыжные штаны из-под юбки.
— А потому, что ночью холодно было у озера…. вот штаны тетя Наташа и принесла, — пробормотала она, — а вообще… вам-то какое дело? Лучше бы за делом смотрели… Побольше бы утятами интересовались, чем на мои лыжные штаны смотреть.
— До свиданья, — сухо сказал Пожаров, — у меня не только ваша бригада. Никанор Васильич на совещании в районе, так что я один на весь совхоз, А у меня еще и Вера. Тот участок, извините, поважнее.
Пожаров прошелся по птичнику, проверил брудеры, заглянул в кормушки.
— Ну, что ж, все в порядке! — И снова, оглядев Женю, усмехнулся: — Эх вы, ути-ути!
Женя отвернулась. Калитка захлопнулась. Ушел. Запомнилась насмешка, блеснувшая в его глазах. Она оглядела себя и снова покраснела.
«Я становлюсь, как Вера, — растрепанная, неприбранная. Вот и ногти грязные. Неужели так надо? Нет, так не надо и так не будет. Еще два дня, если с утятами ничего не случится… Еще только два дня».
Решение
О, как хорошо было дома! С каким наслаждением Женя вымылась горячей водой и улеглась в свою свежую, чистую постель, как отдыхали ее руки и ноги… Можно было спать всю ночь до утра и не вскакивать, не бежать к утятам, не тревожиться. Руфа отпустила ее. Утята подросли, стали умненькие, не тонут в поилках, не падают, дежурить уже не так трудно.
Женя лежала, закрыв глаза, слушала, как за окном в теплых сумерках пошумливает под легким ветром старая груша… Она приподняла веки — комната была озарена слабым светом луны и отблеском придорожных фонарей, на окнах ветер надувал белые полотняные занавески, и Жене уже начало мерещиться, что она плывет в лодочке, и белые маленькие паруса надуваются над ее головой, и в нежном плеске волн звучит голос Арсеньева, зовущий ее…
Дрему прервал легкий шум на лесенке за дверью, шаги, разговор шепотом…
— Но должна же я с ней поговорить. Я ведь все-таки мать.
— Завтра поговоришь. Если ты мать, дай отдохнуть человеку.
— Нет, я должна…
— А я не пущу. Я хоть и не мать, а всего только тетка, однако не пущу…
Шум затих.
«Спасибо тете Наташе!» — подумала Женя, блаженно засыпая.
Утром Елизавете Дмитриевне тоже не удалось поймать Женю. Женя долго мылась, тщательно причесывалась и одевалась. Елизавета Дмитриевна решила, что «утиное Женино сумасшествие» кончилось. Собирая на стол, она с удовольствием думала, как не торопясь и подробно она выскажет свое мнение о том, что делает Женя. И отец выскажет. И до чего-нибудь они наконец договорятся.
Но, когда Савелий Петрович пришел завтракать и самовар стоял на столе, оказалось, что Женя давно позавтракала и исчезла.
— Нет, это невозможно, — чуть не плача, закричала Елизавета Дмитриевна, — это все Наталья! Зачем ты ей дала завтракать? Почему не сказала мне, что она уходит? Ты разрушаешь мою семью. Кто тебе дал право?
— Ладно, ладно, — спокойно ответила тетя Наташа, наливая чай Савелию Петровичу, — человек на работу спешит, не на гулянье. Что же ей, не евши идти? Ты-то вот еще и не работала, а есть садишься.
— Савелий, почему ты молчишь?
— А что же говорить, если она уже ушла?
— Нет, это невозможно… — И Елизавета Дмитриевна вдруг всплакнула: — Все всё делают, как хотят, а я вроде кошки в доме.
Женя, отдохнувшая и веселая, бежала на птичник. Она торопилась, досадовала, что так далеко до озера, ей уже не терпелось узнать, все ли там в порядке, все ли благополучно. Ей казалось, что она бог знает сколько времени не была на птичнике, и, к удивлению своему, чувствовала, что соскучилась обо всех — и о Руфе, и об Анечке, и о Фаинке, и о Клаве Сухаревой… А что всего удивительней — кажется, и об утятах соскучилась.