Где же ты, Орфей?
Шрифт:
Я сказала:
— Поэтому не ходи одна, хорошо? Думаю, это он напал на Ио. Но это не точно.
— И кто тогда? Какова вероятность, что в нашем секторе случайным образом оказалось двое маньяков?
— Ладно. Ты права. Это точно.
Я подумала о Медее. Нужно было проводить ее до выхода. В конце концов, дальше нельзя было ни мне, ни Одиссею. Машина, наконец, остановилась. Я и не думала, что мой рассказ занял так мало времени. Мы вышли, и Андромеда вдруг спросила:
— Как он выглядит, этот Одиссей. Действительно страшный?
— Не особенно, — сказала я. — Но ты не
— Так что ты будешь делать с ней после?
— Ничего. Она свободный человек и сама распорядится собой.
Мне нужно было только, чтобы она была в порядке. А еще посмотреть ее альбом. Дверь оставалась открытой. Это значило, что Полиник и Семьсот Пятнадцатая не вернулись. Только сейчас я поняла, какой опасности подвергла Ио. А если сюда забрел бы Одиссей?
Мы вошли внутрь.
— Здесь зловеще, — сказала Андромеда. — Но мне даже немного нравится.
Она очень волновалась и пыталась скрыть это за цинизмом и безразличием.
Ио все еще лежала на полу. Она казалась мне удивительно бледной, и ее рыжие волосы оттого совсем были похожи на огонь. В своей форме официантки и нелепых кроссовках Ио казалась скорее пьяной, чем умирающей. Ее крепкое тело даже сейчас производило обманчивое впечатление здоровья и благополучия.
Андромеда подошла к ней, приподняла ей веко, обнажив зеленую радужку и слабый зрачок, пощупала пульс. Я тем временем подняла альбом.
— Жива, — сказала она. Теперь я была абсолютно уверена в том, что если бы не ожерелье, мы непременно нашли бы Ио мертвой. Я увидела под ней лужу крови. Она блестела. Андромеда тут же скормила Ио три таблетки искусственной крови и быстро перевязала рану новенькими бинтами. Повязка вышла некрасивой, совсем не как в фильмах про больницу.
— Помоги-ка мне погрузить ее в машину.
И я помогла. Я держала ноги Ио, сжимая альбом под мышкой.
— Что это? — спросила Андромеда.
— Нужная ей вещь.
Больше Андромеда ничего не спрашивала. Когда мы выходили, я ногой толкнула тяжелую дверь. Она с автоматическим щелчком закрылась.
Мы положили Ио на заднее сиденье, и Андромеда все ругалась и ругалась, что ей придется отмывать салон, даже когда я сказала, что помогу. Так что, когда машина тронулась, я просто открыла альбом. На внутренней стороне обложки повторялась золотая звезда, зеркально-глянцевая и приятная на ощупь. Красивым, детским почерком вывела свое имя девочка Леда. Первая запись была короткой.
"Доброе утро, дневник! Сегодня первый день, когда я тебя веду. Вчера мне исполнилось семь лет, а сегодня ничего не происходит!".
На второй странице появились покрытые блестящим лаком сердечки. У меня на глазах выступили слезы. Я увидела перед собой человека, который много позже умрет. Это была счастливая маленькая девочка, ей подарили на день рожденья забавную тетрадку. Я обернулась. Ио лежала на заднем сиденье. Кожа ее порозовела, но лицо оставалось неподвижным. Быть может, она и вправду просто скучала. Я бы тоже добавила, что пришла по тайным, секретным делам, чтобы меня воспринимали всерьез. Рыжие пряди Ио потряхивало от движения.
Следующая запись была больше.
"Привет,
1. Мороженое.
2. Он ПОСМОТРЕЛ.
3. Было тяжело дышать, но уже стало легче.
4. Мы плевали в стену, и я плюнула выше всех.
5. ЗУБОДРОБИТЕЛЬНО!"
И я подумала, надо же, Леда хотела ничего не забыть, но эти записи наверняка стали бы непонятными к ее шестидесятилетию, все смыслы, спрятанные в них, такие безупречно важные для маленькой девочки, затерлись бы до дыр. Леда умерла раньше, чем это случилось.
Я читала дальше. Теперь Леда предстала передо мной в своем чувственно-конкретном образе, девочка, которая любит розовые леденцы и кидаться камешками в воду, девочка, которая мечтает летать и верит, что ее подменили феи, девочка, укравшая кольцо в магазине и очень стыдящаяся этого.
Менялся и почерк. От детского, неровно-прыгучего, он шел к аккуратному почерку молодой девушки, желающей получать пятерки. Теперь я знала и кое-что о жизни на Свалке. Больше, чем могла прочитать когда-либо раньше, потому что Леда не придавала своим мыслям никакого художественного или публицистического образа. Для нее это была жизнь. Нарисованные, покрытые блестками ракушки и короны соседствовали со словами "Сегодня никак не могла наесться. Значит, я скоро умру?". Это была жизнь, как она есть, и в определенном смысле она была выше любого искусства. Леда ничего не скрывала, просто не умела этого делать, она не врала — невольно или умышленно. Она говорила со мной сквозь время, сквозь розоватую бумагу и чуть выцветшие чернила. Мне казалось, мы стали друзьями.
Орфей как-то говорил, что высший смысл искусства никто из них, на самом деле, не понимает. Он состоит в том, чтобы сама реальность казалась нам переносимой. Посильной.
Реальность Леды была лишена всякой художественности. Она казалась мне чудовищной. И я думала о том, что это жизнь моих родителей. И если они не живут ею, то они вообще не живут. Я читала:
"Она сначала упала в обморок, а вечером мама сказала, что ее больше нет."
Я читала:
"Папа сказал, что мертвым холодно и темно, но в остальном — они живы. Он меня обманывает! Они все обманывают!"
А еще:
"Теперь становится тяжелее засыпать, я все время слушаю, как они дышат. Пусть бы его взяли, пусть бы взяли, пожалуйста!".
Все изменилось, когда Леде исполнилось двенадцать. Одна из страниц была закрашена черным. Я не знала, что это значит. Быть может, умер кто-то из ее близких. Затем несколько страниц было вырвано, и я увидела запись, снова сделанную дрожащей рукой, будто Леда стала на несколько лет младше.
"Он взял папу! Он взял папу, потому что папа отличный поэт! Такой хороший, что и я поеду с ним! Я спела песенку, и он был чем-то доволен! Я могу стать актрисой, я докажу им всем! Завтра я буду спать так долго, как захочу, и никто не разбудит меня! Прощай, Рыжая, мы лучшие друзья на свете, и я никогда не забуду тебя! Я знаю, что дружба существует, и это навсегда!".