Где живет голубой лебедь?
Шрифт:
— Почему terra incognita? — спросил Алексей Сергеевич.
Павлищев смотрел в окно, на пустынный, казавшийся продрогшим больничный двор.
— Очень мы поверхностно относимся друг к другу. Обидно поверхностно. Каким показался человек поначалу, таким и принимаем его, а ведь, по правде говоря, любого копни, кого хочешь, там такие пласты заложены, сам удивишься…
Алексей Сергеевич слушал его и сердился. И на него, и на самого себя. Должно быть, если послушать со стороны, оба они покажутся смешными — рассентиментальничались,
— Ты, Петро, не мужчина, а сплошная мозаика, — насмешливо сказал он.
Павлищев виновато сдвинул брови.
— Не то говорю? Да, Алеша?
— Не то чтобы не то, а вот слушаю тебя и никак не пойму, к чему ты клонишь? К изучению поэзии, к всеобщей любви, к всестороннему пониманию всего и всех, так, что ли?
— Хотя бы, — Павлищев откашлялся. — Надо больше знать друг друга, дорожить людьми, понимаешь, дорожить, как самым что ни на есть ценным. Точнее не скажешь!
Алексей Сергеевич с интересом посмотрел на него. Играет ли Петро, сам того не замечая, что выгрался в свою роль, или говорит искренне? В основе своей это незаурядная натура, склонная к артистизму. Говорит волнуясь, сам верит тому, что говорит, понемногу увлекается и, конечно, не может не заразить своим волнением, увлеченностью.
— Возьми Алферова, — сказал Павлищев. — С виду враль, не дурак выпить и для баб в свое время тоже не последним человеком был. А копни малость, такие пояса залегания, о которых, может, он и сам не подозревает. Тут тебе и самопожертвование, и бескорыстие, и забота, да еще какая забота, не о себе, о других! Гляди-ка, расцвел майской розой, когда об этой самой мышце рассказывал! Можно подумать, орден ему дали или, по крайней мере, медаль. А что ему, в сущности, эта мышца? Ведь так, рассуждая попросту, не своя — чужая.
— Он мне тоже нынче понравился, — сказал Алексей Сергеевич.
Павлищев неодобрительно скривил толстые губы.
— Какой ты, Алешка, по совести говоря, сухарь запеченный! Понравился! Ты только подумай, пораскинь мозгами, какие люди живут с тобой на земле, а потом говори — понравился.
— Чего ты кипятишься? — спросил Алексей Сергеевич.— Я же сказал: понравился.
— Не так надо говорить, — убежденно произнес Павлищев. — И слова не те, и выражение надо бы другое. Вот оно как, Алешка!
Он замолчал.
— Для чего ты все это говоришь, Петро? — спросил Алексей Сергеевич.
Павлищев ответил не сразу.
— Просто высказываю тебе свое жизненное кредо. Хочу, чтобы ты, наконец, понял — без людей нельзя, такой-разэтакий, никак нельзя. Не выдержишь. А раз нельзя, стало быть, следует к людям тянуться, душой тянуться, всем существом твоим!
Голос его дрогнул. Должно быть, и самого тронули собственные слова.
— Вот ты собирался в отпуск, а видишь — не вышло.
Алексей Сергеевич медленно снял с себя руку Павлищева.
— Из тебя неплохой агитатор может получиться, Петро. Учти при ближайших выборах.
— Ладно, — сказал Павлищев. — Учту.
И, разом погаснув, повернулся и пошел к себе. Полы халата развевались при каждом его шаге.
Алексею Сергеевичу стало совестно. Вечно он со своей иронией тут как тут, ничего не стоит уколоть человека ни за что ни про что…
Кто-то быстро подбежал к Алексею Сергеевичу. Дежурная сестра отделения Валя. Детские, всегда изумленные глаза широко распахнуты, на лбу русая, нарочито спутанная челка, губы пухлые, смешливые.
— Обыскалась вас, — сказала она. — Все этажи обегала.
— А что такое? — спросил Алексей Сергеевич, с удовольствием глядя на ее свежее, сияющее здоровой молодостью лицо.
— Вас спрашивают внизу, в приемном. Жена Пекарникова.
— Сейчас иду. — ответил Алексей Сергеевич.
Неожиданно для себя он спросил Валю:
— Скажите, вы учитесь где-нибудь?
— А как же!
Казалось, Валя только и ждала случая, чтобы улыбнуться. Маленькие, похожие на очищенные семечки зубы ее блеснули.
— На вечернем отделении первого медицинского, — горделиво отчеканила она.
— Трудно приходится?
— Еще как! Иногда на дежурстве даже спички себе между веками вставляю, только бы не заснуть…
Она улыбнулась, словно рассказывала что-то веселое.
А он все смотрел на нее, забывшись. Девочка как девочка, по-своему самоуверенная, в чем-то упрямая. Должно быть, ровесница Мити. Митя в его памяти остался таким, каким он видел его в тот июльский день.
Если сказать ей что-то теплое, доброе, удивится она? Или засмеется, встряхнет своей челкой?
Он сказал:
— Мне тоже нелегко было в ваши годы. Я учился и работал, давал уроки, даже тапером однажды в кинотеатре был, а случалось, и грузчиком на вокзале.
С досадой почувствовал, что покраснел. Совсем словно безусый юнец. Нет у него этих слов, не умеет он, нет, не умеет…
Впрочем. Валя почти и не слушала его. Ей это все было ни к чему. Наверно, она не могла, да и не хотела представить себе его молодым, и потом, она торопилась обратно в отделение.
Он улыбнулся.
— Не буду вас задерживать, вам некогда…
— Не забудьте, вас ждут, — с видимым облегчением проговорила Валя и помчалась обратно по коридору.
По дороге в приемный покой Алексей Сергеевич зашел в лабораторию. Лаборантка Елена Аркадьевна, уже немолодая, обладавшая необыкновенно низким голосом, подала ему белый листок, многообещающе сузила глаза.
— Хороша кровь, что скажете?
Алексей Сергеевич пробежал листок глазами. Кровь спокойная, правда, РОЭ чуть ускоренная, но это ничего, не страшно. Гемоглобин в норме, лейкоцитов столько, сколько полагается.