Геенна огненная

Гюисманс Жорис-Карл

— Знаете, о чем я подумал? — задумчиво спросил де Герми, глядя на Карекса. — Вы просто ходячая энциклопедия агиографии. Вам следует издать ученый труд инфолио!

— Зачем?

— Но ведь вы, слава Богу, сокровищница знаний, которые всеми забыты или прокляты! Вы и так сумели подняться над нашим временем, но это вознесет вас еще выше. Ваша жизнь недоступна пониманию современного поколения. Обожествлять колокола, упражняться в искусстве, давным-давно заброшенном, проводить время в трудах, которые были по плечу лишь святым, в подвижничестве — это было бы естественно в другие времена и не в Париже.

— Увы! —

вздохнул Карекс. — Я обычный человек и мало что знаю, но такие люди, как вы описали, существуют. В Швейцарии живет один звонарь, который уже много лет изучает геральдику. Остается только выяснить, — усмехнулся он, — не мешает ли одно его дело другому.

— А профессия астролога? Разве она не в загоне? — с горечью произнес Гевэнгей.

— Ну, а как вам сидр? — спросила мадам Карекс. — Не кажется ли вам, что он немного кисловат?

— Нет, он немного терпкий, но пахнет свежими плодами.

— Жена, подавай пюре без меня. Я и так всех задержал со своими делами, а сейчас мне пора на колокольню. Угощайтесь, а я присоединюсь к вам позже.

Звонарь зажег фонарь и вышел. Мадам Карекс внесла блюдо, на котором лежало нечто вроде пирога с золотистой корочкой.

— О! Но это не картофельное пюре! — воскликнул Гевэнгей.

— Оно самое, но я запекла его с луком и сыром. Отведайте, мне кажется, получилось удачно.

Пюре пошло на «ура», но гул колоколов заглушил восторженные похвалы. Этим вечером звон колоколов был более сильным и более чистым. Дюрталь прислушался к звукам, сотрясавшим комнату. Они наплывали и отдалялись. Язык колокола ударялся о медные стены, и оглушительный звук рассыпался, расслаивался, его острота сглаживалась, но тут обрушивалась новая волна, брызгами разлетавшаяся по башне.

Паузы между ударами увеличились, с колокольни долетал шум, напоминающий звук работающей прялки. Последние капли звона упали на землю, и Карекс вернулся к столу.

— Что за несуразные времена! — задумчиво изрек Гевэнгей. — Полное безверие и удивительная доверчивость. Каждое утро новая наука заявляет о себе, царство прописных истин, демагогии! И никто не хочет читать Парацельса, которым все давным-давно сказано. Попробуйте объявить всем этим ученым собраниям, что жизнь — это капля звездного масла, что каждый из органов человека соотносится с той или иной планетой и зависит от нее, что мы — сгустки божественной сферы; скажите им — а это факт, доказанный опытом, — что человек, рожденный под знаком Сатурна, задумчив, молчалив, одинок, часто беден, потому что это тяжелая планета, склоняющая к суеверию и мошенничеству, вызывающая эпилепсию, геморрой, проказу, провоцирующая скупость, что она — поставщик душ в богадельни и тюрьмы, — они только пожмут плечами, посмеются, эти присяжные ослы, увенчанные болваны!

— Да, — согласился де Герми, — Парацельс — один из самых выдающихся знатоков оккультной медицины. Ему были известны утраченные теперь тайны крови, он умел применять в медицинских целях свет. Как и каббалисты, он считал, что человек образован из трех составляющих — тела, души и астрала — и имел дело в основном с третьей, воздействуя на телесную оболочку неизвестными нам приемами. Он заживлял раны, сосредоточив внимание не на тканях, а на крови, которая вытекала из нее. Считается, что он побеждал многие болезни.

— И это ему удавалось благодаря глубоким познаниям в астрологии, —

заметил Гевэнгей.

— Но если так важно знать влияние, которое оказывают на нас звезды, почему бы вам не обзавестись учениками? — спросил Дюрталь.

— Учениками? Но где те люди, которые согласились бы трудиться годами, не получая ни выгоды, ни славы? Чтобы достичь уровня, позволяющего составлять гороскопы, нужно хорошо освоить математику и изрядно попотеть над темной латынью старых авторов. И потом, не обойтись без веры и убежденности в своем призвании…

— И профессия звонаря требует того же!

— Нет, месье, — продолжил Гевэнгей, — раз великая наука средневековья погрузилась в мрачное и враждебное равнодушие нечестивцев, душа Франции мертва. Нам остается только умыть руки и спокойно выслушать ругательства и смех толпы.

— Ну, не стоит так отчаиваться, когда-нибудь придут другие времена, — попыталась утешить его мадам Карекс и, пожав руки гостям, ушла к себе.

— Века, — сказал де Герми, наливая воду в кофейник, — вместо того, чтобы облагородить этот народ, окончательно его развратили и оглупили. Вспомните хотя бы Коммуну, бессмысленные порывы, бурлящую беспричинную ненависть, безумие, в которое впало полуголодное, отчаявшееся население, жаждавшее крови, потрясавшее оружием. В средние века толпа была наивна и милосердна. Дюрталь может рассказать, как вел себя народ, когда Жиля де Рэ вели на костер.

— Да, пожалуйста, — присоединился к просьбе Карекс, попыхивая трубкой.

— Ну что ж, я готов. Как вам известно, маршал де Рэ был приговорен к смерти через повешение и сожжению заживо. Когда его отвели в тюрьму после окончания суда, он в последний раз обратился к Иоанну Малеструа. Он просил его узнать у матерей и отцов, которых он лишил детей, не согласятся ли они присутствовать при его казни.

И народ, преисполненный жалости, рыдал. Они не видели в этом бароне сатаниста, чудовище, поглотившее сердца, но оплакивали раскаявшегося грешника, готовящегося предстать перед грозным Судией. В день казни в девять часов утра на улицах города появилась длинная процессия. Слышалось пение псалмов, люди входили в церкви и приносили обет поститься в течение трех дней, чтобы вымолить таким образом покой грешной душе маршала.

— Как видите, тут и не пахнет судом Линча, — отметил де Герми.

— Позже, — продолжил Дюрталь, — часов в одиннадцать, толпа подошла к тюрьме и затем сопровождала Жиля де Рэ до места казни. Над сложенным костром возвышалась виселица.

Маршал старался ободрить своих сообщников, обнял их, уговаривал «с сокрушенным сердцем покаяться в своих грехах», бия себя в грудь, молил Пресвятую Деву явить к ним милость. Духовенство, крестьяне — все пели торжественные мрачные строфы молитвенных стихов.

— Да здравствует Буланже!

Крики, подобные шуму морского прибоя, поднимались с площади Сан-Сюльпис на башню.

— Буланж! Ланж!

Гулкий, с хрипотцой голос, принадлежащий, должно быть, какому-нибудь лоточнику, торговцу устрицами, перекрыл гул:

— Да здравствует Буланже!

— Наверное, перед зданием мэрии уже оглашены результаты выборов, — с отвращением проговорил Карекс.

Друзья переглянулись.

— Вот нынешняя толпа! — пожал плечами де Герми.

— Да уж, таких оваций она не удостаивает ни ученых, ни художников, ни даже святых.