Геенна огненная
Шрифт:
— Тем более, — возразил Карекс, — если общество таково, как вы его живописали, то пусть оно сгинет! Да, я тоже считаю, что душа человека гноится, покрывается струпьями, отмирает. Ей уже не помогут ни перевязки, ни лечение. Так, значит, ее нужно отсечь, расчистить место новому побегу. Такое чудо способен совершить только Бог!
— Даже если предположить, что царящее в наше время беззаконие преходяще, — произнес де Герми, — все равно оно сгинет лишь благодаря Божьему промыслу. Только на него есть смысл уповать. Ни социализм, ни прочая белиберда, выдуманная невежественными рабочими, переполненными ненавистью, не изменят натуру человека
— Долгожданная эпоха уже не за горами, — изрек Гевэнгей. — Тому есть доказательства. Раймонд Люллий предупреждал, что знамением конца старого мира станет распространение учений Антихриста, и уточнял, что он под этим подразумевает: материализм и расцвет чернокнижия. Мне кажется, что это предсказание сбывается в наши дни. Благая весть будет послана, когда, по словам святого Матфея, «увидите мерзость запустения, стоящую на святом месте». И это уже произошло! Посмотреть хотя бы на трусливого, недоверчивого, изворотливого, заурядного папу, продажный лицемерный епископат, жирующее изнеженное духовенство! И скольких прельстил сатанизм! Ну может ли Церковь скатиться ниже?
— Все это внешние признаки, Церковь не может погибнуть! — И звонарь, опершись на стол, подняв глаза к небу, шепотом взмолился: — «Отче Наш, да приидет Царствие Твое…»
— Уже поздно, пора по домам, — промолвил де Герми.
Пока все одевались, Карекс спросил Дюрталя:
— На что вы надеетесь, если не верите в пришествие Христа?
— О, я ни на что не надеюсь.
— В таком случае мне вас жаль. Нет, правда, вы не верите в будущее просветление?
— Увы! Мне кажется, что небеса отреклись от земли, изможденной и больной.
Звонарь воздел руки к потолку и грустно покачал головой.
Внизу, у башни, друзья простились с Гевэнгеем. Некоторое время они шли молча. Наконец де Герми произнес:
— А тебя не удивляет, что все те события, о которых шла речь сегодня вечером, произошли в Лионе?
Дюрталь недоуменно посмотрел на него.
— Я хорошо знаю Лион. Рассудок жителей подернут дымкой. Так туман обволакивает по утрам улицы города, поднимаясь от Роны. Этот город буквально создан для путешественников, обожающих длинные улицы, ухоженные лужайки, бульвары, тюремную архитектуру современных построек. Но Лион одновременно притон мистицизма, гавань сомнительных идей. Там умер Винтрас, в котором, казалось, была воплощена душа Илии, там держались последние соратники Наундорфа, там процветало колдовство и за один луидор продавалось здоровье и жизнь людей. Но в то же время, несмотря на обилие радикалов и анархистов, это выставка тяжеловесного католицизма, фабрика янсенизма, питомник лицемерных толстых буржуа.
Лион знаменит колбасным делом, каштанами и шелками, а кроме того, церквами. Часовни и монастыри обступили горбатые улочки, но все они ничтожны в сравнении с Нотр-Дам-де-Фурвьер. Издали собор похож на перевернутый комод XVIII века, его внутренняя отделка еще не закончена и выглядит довольно своеобразно. Стоит как-нибудь съездить туда посмотреть на это сооружение. Мешанина стилей — ассирийского, романского, готического, еще бог знает какого — что-то фантастическое, нагроможденное друг на друга, начищенное, с накладным золотом и серебром, есть от чего прийти в замешательство. Но Руссан — единственный архитектор, сумевший за последние сто лет оформить интерьер собора. Неф отливает эмалью, мрамором, бронзой, золотом; фигуры ангелов облепляют
Паломники не вылезают из этого собора. Под сводами слышатся самые пылкие молитвы о процветании торговли, о новых рынках сбыта колбасных изделий и шелков. Называются артикулы товаров, с Девой Марией советуются о том, как сбыть продукты не первой свежести и изделия из панбархата. В центре города, в церкви Сен-Бонифас я видел объявление, призывавшее прихожан не раздавать там милостыню нищим из уважения к святому месту. Конечно, негоже, чтобы молитвы коммерсантов прерывались нелепыми жалобами бедняков!
— Да, очень странно, но демократия действительно злейший враг неимущих. Казалось бы, революция должна была защитить их, но на деле она воздвигла режим, который стал еще сильнее давить на них. Как-нибудь я покажу тебе один декрет от II года, в нем предусматривается наказание не только для тех, кто протягивает руку, но и для тех, кто подает милостыню.
— Вот панацея от всех горестей! — и де Герми, смеясь, указал на плакаты, наклеенные на стены, в которых генерал Буланже призывал парижан голосовать на ближайших выборах за него.
Дюрталь пожал плечами.
— Все-таки этот мир болен, — вздохнул он. — Карекс и Гевэнгей, вероятно, правы, утверждая, что ни одному врачу не под силу его исцелить!
XXI
Дюрталь твердо решил не отвечать на письма мадам Шантелув. С тех пор, как он порвал с ней, каждое утро она присылала ему пылкие послания. Но вскоре он заметил, что энтузиазм этой менады поостыл, и тогда посыпались жалобы, упреки и сетования. Она обвиняла его в неблагодарности, раскаивалась в том, что пошла ему навстречу, что привела его на мессу, вовлекла в кощунственные ритуалы, умоляла хотя бы об одной встрече. Потом она замолчала на неделю, после чего он получил последнее письмо от нее, в котором она, видимо, устав ждать ответа от Дюрталя, объявила об окончательном разрыве.
Она признала, что Дюрталь прав, что они вправду не подходят друг другу ни по темпераменту, ни по образу мыслей, и в конце иронически добавляла:
«Спасибо вам за этот скромный роман, разыгранный как по нотам, но мое сердце, видимо, оказалось слишком просторным для него…»
«Ее сердце!» — ухмыльнулся Дюрталь и продолжил чтение:
«Я прекрасно понимаю, что вы находите утомительным заполнять все его закоулки, но, по крайней мере, вы могли предложить мне дружбу, которая позволила бы мне приходить к вам иногда поболтать, оставив свои притязания на большее за дверью. Но вы и это сочли невозможным. Прощайте навсегда. Мне остается лишь заключить новую сделку с одиночеством, которому я изменила…»
«С одиночеством! А как же этот слащавый рогоносец-муж? На самом деле уж кто достоин жалости, так это он! Ну что ж, я обеспечил его тихими вечерами, вернул ему сонную застывшую жену, этот мерзавец пожинает плоды моей усталости. О! Этот красноречивый ханжеский взгляд, устремленный на меня…
Теперь с этим романом покончено. Хорошо, когда сердце объявляет забастовку. Ничто не причиняет страдания — ни любовные неурядицы, ни разрыв! Всем заправляет мой мозг, а у него неважный аппетит. Иногда он воспламеняется, но пожарные постовые тут же гасят огонь.