Гегель. Биография

Д'Онт Жак

И вправду, очень маловероятно, чтобы Кузен задумал и осуществил поездку в Германию, независимо от ее причины, не предупредив своих немецких друзей, и прежде всего, Гегеля, не рассчитывая на встречу с ними.

Арест французского философа не должен был показаться Гегелю таким уж неожиданным, как ему на всякий случай хотелось это изобразить. Ему давно были известны, причем весьма непосредственно, методы прусской полиции и разгильдяйство буршей. Только 4 ноября 1824 г., то есть почти три недели спустя после ареста, он направляет министру внутренних дел знаменитое письмо. У него не только было время подумать, но также, судя по всему, он не забыл посоветоваться с хорошо осведомленными покровителями, наверняка с Шульцем, а также, возможно, с Альтенштейном, перед которым он в конечном счете всегда должен был отчитываться.

Во всяком случае сомнительно, чтобы он мог сразу проникнуть

в тайные замыслы, о которых и по сей день известно не все. Письмо Франше — Деспере было опубликовано, насколько мы знаем, Бревилем только в 1910 году [379] . Как далеко зашел Гегель, роясь в этих политико — юридических дебрях, выясняя имена и факты? Он знал, что Витт — Деринг, выдающийся двойной агент, гениальный, в своем роде, авантюрист, присовокупил к обвинениям французской полиции свой донос на Кузена. Он знал также, что последний лично встречался с немецкими либералами и революционерами, которых прусское правосудие хотело привлечь к делу: с Фолленом, Снелем, Вессельхёфтом и их товарищами. Удалось ли ему в этой хитроумной игре взять верх над прусской полицией и юстицией, которые были вынуждены, — что бы они там ни думали — в конце концов, отказаться от выяснения того, чем намеревался Кузен заниматься в Дрездене?

379

Charles Br'eville. L’Arrestation de Victor Cousin en Allemagne (1824–1825) // La Nouvelle Revue de Paris, 1910.

Его письмо в защиту Кузена, направленное министру внутренних дел фон Шуккманну, в сущности, ограничивается засвидетельствованием высоких моральных качеств подзащитного.

Во время ареста Кузена Варнхаген пишет: «Все убеждены в его невиновности. Профессор Гегель, встречавшийся с ним в Дрездене, ручается за него» [380] . Нет. Гегель не выступил поручителем «невиновности» Кузена, во всяком случае, в своем письме. Большинство тех, кто превозносит его смелость, письма не читали. Как мог Гегель засвидетельствовать невиновность Кузена? У него было достаточно причин в ней сомневаться. Должен ли был он компрометировать себя в официальном письме?

380

Varnhagen von Ense, цит. по прим. (С³ 353). зо Д’Опт 465

Власти и обвиняемые, в разное время узнававшие о существовании письма, вероятно, не сразу оценили его. Из-за дружбы с Кузеном и с замешанными в деле буршами, а также из-за некоторых пространственно — временных совпадений, Гегелю было очевидно, что процесс заденет и его. Лучше было предупредить события, изобразив из себя законопослушного подданного, которому нечего скрывать и желающего честно информировать правосудие, вместо того чтобы хранить молчание, провоцируя подозрения в запирательстве и нечистой совести.

Смелости гораздо больше в факте написания, чем в содержании письма. Было очень небезопасно соваться в эти грязные полицейские дела, да еще тревожиться о судьбе обвиняемого, неважно, на каком основании, и в первую очередь, в качестве объявленного друга последнего. Но Гегель не мог от этого уклониться.

Как раз такого рода «связи» (Verbindungen) чаще всего служили причиной для подозрений. Действовать нужно было осмотрительно. Письмо Гегеля оказалось длинным, и как ему было свойственно, довольно вычурным по стилю. Пока дошло дело до окончательной редакции, ему пришлось много раз обмакивать перо в чернильницу. Похоже, осталась незамеченной основная черта послания: Гегель, изображая наивность, взяв на вооружение классическую тактику подозреваемых, говорит только то, что и без того известно о его связях с Кузеном, об ученых занятиях последнего, о том, что это достойный и известный человек, — содержание, само по себе слишком легко просчитываемое, чтобы за что-то можно было зацепиться (С³ 486).

Остановимся лишь на некоторых вещах.

С одной стороны, Гегель действительно приходит на помощь Кузену, потому что указывает на широкую огласку события и отклики на него: с этим задержанным нельзя обращаться как с простым берлинским студентом, до которого никому нет дела, ибо общественное мнение разбужено. С другой стороны, Гегель не забывает о себе. Он знает, что так или иначе окажется замешанным в дело, его имя будет упоминаться в ходе допросов разными свидетелями. Он рискует быть выставленным в качестве «сообщника». Лучше сбить ищеек со следа, изобразить все так, будто ему нечего скрывать от властей, и что единственное

его желание — помочь им избежать ложных шагов.

Расписывая научную деятельность и заслуги Кузена как ученого, его исключительно университетское призвание, Гегель подчеркивает значимость своих собственных заслуг и дает понять, что только ими и ограничены его связи с Францией. Тактика! Ибо теперь хорошо известно, благодаря не подлежащим сомнению публичным заявлениям, сделанным много позже Кузеном, что основой их согласия и взаимного доверия была, по существу, общность политических взглядов [381] .

Почему прусские власти так преследовали Кузена? Какое им было до него дело? Какой смысл опасаться непредсказуемых политических выходок маленького профессора, к тому же отставного, да еще в Саксонии? А уж после ареста еще менее того. Почему же они так стремились его схватить? Не лучше ли было бы попросту выдворить его? Тайные мотивы этой истории не очень ясны. Можно предположить, что в Кузене надеялись обрести животрепещущее доказательство деятельности немецких революционеров. Возможно, существовали замыслы обнаружения некоего международного заговора и предполагалось публично разоблачить предателей. Но для этого требовалось, чтобы Кузен был неловок и позволил себя обмануть. Письмо Гегеля в любом случае способствовало дискредитации такого рода намерений, но вовсе не успокоению упомянутых немецких демократов и либералов.

381

«Этот союз сердца и ума одновременно был нерушимым, даже когда единственным связующим звеном между нами оставалась политика» (Виктор Кузен, цит. Бернхардом Кноупом: Кпоор В. V. Cousin, Hegel et romantisme francais [en allemand]. Berlin, 1932. P. 22.

Был ли Кузен невиновен?

Очевидно, что, на взгляд прусских властей, нет, ведь он был либералом, карбонарием, о чем было хорошо известно, ибо как раз такой политической ориентации он и был обязан своей популярностью во Франции. Но прусским полиции и юстиции хотелось бы, помимо недопустимых взглядов, отыскать следы деяний, объективных фактов и, прежде всего, доказательства связей с немецкими оппозиционерами.

Напротив, с исторической точки зрения Кузен, мелкий поборник свободы, был более чем невиновен: сажая его в тюрьму, полицейские оказали ему большую честь, нежели он заслуживал. Его удалось запугать и уже несколько «раскаявшийся», когда его задерживают в Берлине, Кузен становится, после своего возвращения во Францию, все умереннее, и вскоре в политическом плане сделается стойким консерватором. За эволюцией политических взглядов последует перемена философской позиции: его приверженность к тому, что он считал гегельянством, уступит место более понятному приобщению к идеям Шеллинга.

В 1824 г. нет полной уверенности в том, что Кузен не виноват в том, в чем его обвиняют. Разнообразные свидетельские показания уличают обвиняемого: записка Франше — Деспере, общественная деятельность во Франции, утверждения Витт — Деринга, участвовавшего лично в собраниях немецких и французских оппозиционеров в 1820 г. в Париже: среди прочих Кузена, Снелля, Лишинга, Фоллена.

Что говорилось на этих сборищах, о чем на них договаривались? Прусская полиция держалась версии, которую старался ей внушить Витт — Деринг, решительно перешедший на другую сторону баррикад, хотя все еще подозреваемый в некоторой симпатии к своим прежним друзьям — либералам. Кузену пришлось сознаться в участии в собраниях. И очевидно, что прусским полицейским было небезынтересно, при чьем содействии, на какие средства созывалось столь удивительное собрание, и какую цель оно перед собой ставило? Вот и нам тоже интересно знать, почему Фоллен и Снелль встречались именно с Виктором Кузеном, когда прибыли в Париж, преследуя достижение своих на редкость неопределенных революционных целей вселенского масштаба? Только потому, что он был университетским преподавателем, как и они? Разве этого достаточно?

Исходя из того, что известно об участниках, можно предположить, что дальше болтовни и донкихотских прожектов дело не шло. Но кто знает? Эти немцы, уж если они брались за политику, то действовали самым решительным образом, без оглядки, отчаянно. Карл Занд, убийца Коцебу, был близким другом Фоллена.

Да и Витт — Деринг, этот авантюрист, каких мало, имевший за спиной долгий опыт участия в радикальной Burschenschaft (в «Воспоминаниях» он утверждает, что признался в авторстве революционных стихов, написанных Фолленом, дабы отвести от него обвинение), историю со вступлением в Итальянское общество карбонариев, которых он предал, некогда он даже вел переговоры с графом Бубна, командовавшим силами в Северной Италии, с целью объединения европейских либералов.