Геммы. Орден Сияющих
Шрифт:
Янтарь тяжело сглотнул. Сейчас ему доходчиво объяснят, что от столь благородных девиц ему, босяку, стоит держаться подальше. И, если повезет, все же сообщат цель, с которой их сюда прислали.
Девушки были так увлечены беседой, что и не заметили, как их оставили. Илай медленно шел бок о бок с графом прочь от беседки. Теперь он обращал более пристальное внимание на сад, который с каждой минутой казался ему все более знакомым. Как и сам Андрей Феофанович. Сейчас Илай уже замечал в нем черты человека, каким он был десять лет назад.
– Это же вы меня забрали тогда? – вырвалось у него. – Из рыбацкой деревни…
Граф остановился и пристально посмотрел на Илая.
– Рина сказала мне, что теперь ты помнишь о тех событиях. Бесспорно, ты прошел через тяжкое испытание. Не только для ребенка, для любого человека.
Илай, ожидавший гневной отповеди за дерзость и уже вжавший голову в плечи, вздрогнул и закусил
– Но… почему?
Рослый, как и его дочь, Советник возвышался над Янтарем на добрых три вершка, отчего тому приходилось смотреть на него снизу вверх.
– Боюсь, твое обращение в гемма было неизбежно. Весть о произошедшем в деревне быстро достигла глиптиков, и они, если ты не помнишь, уже выслали туда отряд инквизиторов. Так как ты слышал глас серафима, застань тебя инквизиторы на берегу, то учинили бы за тобой особый присмотр. В лучшем случае, подозреваю, ты стал бы не янтарем, а турмалином.
Илай зябко повел плечами. Октав как-то между делом говорил ему, что из него вышел бы неплохой инквизитор.
– А в худшем? – выдавил он.
– Рискну предположить, что ты бы больше не увидел солнечного света, став постоянным предметом для изучения глиптиков. Юный мистерик такой мощи, да еще и коснувшийся истинного чуда, первого за две сотни лет… – Тут Андрей Феофанович заметил ошеломленный взгляд Илая. – Разве ты еще не понял? Все геммы рождаются мистериками и являются ими до ритуала сингонии, что искажает их природные способности так, как это угодно Церкви. Насколько я понял по разрушениям в деревне, ты был дисгармоником. По одному велению твоей мысли и растревоженной горем фантазии двери домов разлетелись в щепки, а люди вышли навстречу Гласу. И от него погибли.
– Значит… значит, это не…
Илаю сделалось дурно, он с трудом стоял прямо. Снежный сад, мерцая, закружился перед глазами, и он зажмурился, до боли стиснув кулаки.
– Не ты умертвил тех людей, – качнул подбородком Советник. – Они не выдержали мучений, что приносил им Глас.
– А Рина… она? И остальные…
– Разумеется, все они были мистериками. Не могу сказать за всех, их истории мне неизвестны, но моя дочь родилась аструмом. Вернее, не совсем родилась… – Граф отвернулся и посмотрел вдаль, туда, где заканчивался сад. От территории другого особняка его отделяла еще небольшая роща, потому никто не мог видеть или слышать их. – Мои просьбы привели к тому, что вы оказались в столь шатком положении. Но вы не убоялись потерять все, пойти против Инквизиции и самой Церкви, чтобы спасти Катеньку, а потому я не убоюсь защитить вас. Судьба моей дочери связана с твоей уже давно. Как бы удивительно это ни звучало, ты единственный, первый за мою жизнь человек, который заслуживает знать всю правду.
Илай затаил дыхание. Ровный тон этого благородного человека успокаивал его, помогал примириться с поразительными фактами. Впрочем, он уже начал подозревать нечто подобное, но ни за что никогда не пришел бы к этим выводам самостоятельно – слишком глубоко проникли в его разум догматы Церкви. Андрею Феофановичу же хотелось верить. Нет, он просто верил ему, хоть и не мог увидеть колыханий завесы истины, как Норма.
– Это началось почти восемнадцать лет назад. Я тогда только поступил на придворную службу и был полон надежд. У меня была любимая жена, и вскоре после свадьбы мы уже ждали первенца. Ольга так радовалась грядущему материнству, – так же ровно продолжил он, но на имени жены голос Советника дрогнул. – По словам Церкви, дети – величайшее благо, так как их добронравие смывает грехи отцов. Однажды, когда Ольга была уже глубоко беременна, нас пригласили на празднование дня Марфы-угодницы, где должны были собраться все будущие матери из благородных семейств. Все шло прекрасно, она много шутила и охотно общалась с подругами, но в один момент… с ней что-то произошло. Ольга застыла перед большим, в пол зеркалом, а затем, точно сомнамбула, подняла руку и указала куда-то вглубь. «Мирочерпий, – не своим голосом произнесла она. – Мирочерпий смотрит на нас всех». Вино потеряло естественный вес, взмыло над бокалами, а после хрусталь полопался, и все гости, разряженные по случаю светлого праздника во все белое, оказались словно забрызганы кровью. Естественно, поднялся страшный гвалт, а Оля… – Он с силой провел по лицу рукой, оттянув кожу на выступающем подбородке. – Разразился скандал. Заподозрили, что в моей жене пробудился ранее скрытый дар мистерика. Или же она намеренно скрывала его ото всех, что еще хуже. Начали шептаться о ереси у самого трона. Мне пришлось временно оставить службу и срочно увезти супругу из столицы. Моя карьера летела в бездну, да и шут бы с ней, но не вместе с будущим всей моей семьи. Граф Бернотас, долгих ему лет, уже тогда благоволил мне, а потому оказал всю возможную помощь с этим предприятием. Однако даже там, где мы нашли временный
Илай молча кивнул. Он никогда не сталкивался с проявлениями подобных чувств и тем более не догадывался, что они могут быть столь отчаянными даже спустя годы. Но в то же время Советник даже на пике откровенности не выглядел слабым и смешным, напротив – каждое слово говорило о внутренней силе и приводило Илая в неясный душевный трепет. Вот, значит, каким может быть мужчина, зрелый человек.
Граф Дубравин продолжил:
– Я еще малодушно надеялся на лучшее, а потому мы осели неподалеку, в Греневе. Иронично, что близ этого городка вы и отыскали Катерину, – невесело улыбнулся он. – Все это время она была так близко. Но сейчас не об этом. Когда подошел срок, я был совершенно растерян, не понимал, что делать. Даже не знал, где найти достойного целителя. Тогда, в попытке успокоить жену, я прикоснулся к ее животу и… Думаю, тебе довелось испытать нечто подобное. Я провалился в видение, и передо мной предстала Катерина, на вид ей было около семи. Казалось, я брежу – и в какой-то степени так оно и было, – но переживал все как наяву и сразу признал в ней свою дочь. К тому же у нее уже были глаза гемма, что поразило меня. Она не могла говорить, только показывала. Я увидел, что станет, если мы останемся в Греневе. Ольга умерла бы в муках, а я, с младенцем на руках, угодил в руки к инквизиторам, которые подоспели бы к моменту его появления на свет. В том видении я оказывал сопротивление, и, клянусь, так бы оно и было, но в итоге они одолели меня, отобрали дочь… А мне отрезали язык, заклеймили как еретика и отправили на каменоломни Оплота Милосердия. Я… почти чувствовал тот ужас, мучения, безнадежность.
Советник побледнел и умолк. Илай не решался просить его продолжать. Он понимал, насколько реальными могут быть чувства в видениях, что вызывала Катерина. И вряд ли когда-то сможет забыть свою боль от потери отца и чудовищную встречу с серафимом.
Андрей Дубравин нервным жестом размял пальцы и вновь устремился вперед по тропинке, явно ожидая, что Янтарь последует за ним.
– Затем, не успел я отойти от этого страшного откровения, дитя показало мне иной путь и его последствия. Мне следовало отвезти жену в монастырь Крылатого Благословения. Ольга… Увы, ее было не спасти, даже силами целителей. Я никогда не винил в этом Катю, но то, какой сильной она оказалась еще до рождения, истощило здоровье матери, источило ее изнутри. Я не… – Он закрыл глаза и шумно выдохнул, откровенность явно давалась ему с трудом. – Я люблю дочь, она мне дороже всего на свете. Именно поэтому я делал и делаю все для ее защиты. И я знал благодаря видению, что, даже потеряв любимую жену, я сохраню свободу Кати и свою жизнь, у нас будут счастливые годы вместе, я смогу увидеть, как она растет. Потому я в точности исполнил ее первое пророчество. Едва смиренницы вынесли ко мне ребенка и сообщили скорбную весть о кончине Ольги, в монастырь явился приближенный Диаманта, глиптик Фрол. Старый подлец не постыдился тут же заявить права на чудо-ребенка, мол, так ему шепнули серафимы. И я безропотно согласился.
Илай вскинул на него ошеломленный взгляд.
– Как это возможно?..
– У меня не было выбора. Я видел образ Рины с белыми глазами, а потому признал неизбежность того, что однажды она станет геммом. Я выторговал нам семь безмятежных лет до того, как она попадет в монастырь, и возможность воспитывать ее дома, даже когда начнется обучение. Мое положение и вновь обретенная поддержка Церкви это позволяли – я ведь сдался сам, пришел с повинной, как раскаявшийся преступник.
Вспомнив обстоятельства Октава, Илай кивнул. Только вряд ли истово верующий барон Рункелис, отец Турмалина, испытывал подобные муки. Нет, тот, напротив, с охотой передал младшего сына Церкви. Октав ему сам рассказывал.
– Моя служба вновь пошла в гору, через пять лет я стал Советником. Когда Катеньке исполнилось семь, она прошла через сингонию. – Его губы неприязненно искривились, словно выплюнув это слово. – Не знаю в точности, что это – дочь не признается, говорит, это лишнее, – но уверен, что в этом ритуале мало благого. Рина продолжила зреть будущее, в ней почти ничего не изменилось, кроме глаз, что стали видеть в темноте. Она, как сумела, рассказала мне про сингоны, что хранят церковники, чтобы держать геммов в узде. Стало ясно – чтобы освободить ее, необходимо выкрасть ее камень. Граф Бернотас вновь пришел ко мне на помощь, пообещав найти умельца. Оставалось лишь выяснить, где именно находится тайник. И в этот момент героем рассказа становишься ты, Илай, – неожиданно объявил граф.