Ген свободы
Шрифт:
Я ударила еще раз и еще, не замечая даже, как меня с каждым ударом отпускает отвратительное, противоестественное чувство давления. И за мать мою пробирку! И за отца моего скальпеля! И за беднягу Пожарского, который понятия не имел, небось, какую мину замедленного действия носит в генах! И за Ксению Мягколап, которая вынуждена жить на правах домашнего животного! За Эльдара Волкова и прочих оборотней, которые обитают среди нас, скрывая кто и что они такое! За нас всех, связанных общей бедой своего происхождения, единой несвободой, скрытой в самых
И плевать, что черная коробочка уже слетела с арки и лежит на полу, явив миру переплетенные провода и непонятные детали своих внутренностей. Арка еще стоит! А у меня в руках огромный рычаг, с помощью которого, если постараться, можно перевернуть Землю. Так почему я должна останавливаться?
Мы все будем свободны! Все!
— Анна, Анна, довольно! — Орехов, к счастью, не пытался перехватить мою руку: в моей экзальтации я бы, пожалуй, и его могла ударить.
Но голос его звучал по-настоящему встревоженно: никогда прежде я его таким не слышала. И это заставило меня немного опомниться.
Я сконфуженно опустила гаечный ключ, только сейчас заметив, как сильно болят руки и плечи, как я умудрилась вспотеть и как ужасно подводит голодом живот — до тошноты. Все правильно, из-за дурноты мне даже в голову не приходило, что можно поесть. А тело между тем расходовало энергию.
Тут я услышала возглас на юландском — один из матросов за моей спиной словно бы пытался кого-то остановить. Я совсем не знаю юландского, но тут ясно было по интонации. Орехов, который этот язык немного знал, вздрогнул. Потом матрос повторил то же самое на сарелийском:
— Мадам, сюда нельзя… Мадам!
Бахнуло, словно бы сработала трещотка.
Так и звучат пистолетные выстрелы в жизни: совсем не похоже на те грандиозные спецэффекты, которыми их изображают на сцене. Пол вздрогнул, как будто на него упало что-то тяжелое. «Тело», — подумала я с дрожью. Потом из-за края резервуара выступила та самая «мадам», которую пытался остановить матрос.
Высокая, светловолосая, со вкусом одетая, она держала в руке, затянутой в элегантную замшевую перчатку, не менее элегантный револьвер галлийской модели. Крошечный, но, несомненно, смертоносный.
— Отойдите от аппарата, — сказала она, и я немедленно узнала этот голос.
Конечно же, Анастасия Камская, ближайшая помощница Соляченковой. Кого еще та могла отправить наблюдать за кульминацией своего плана?
— Все, эта штука уже не работает, — сообщила я, равнодушно глядя на револьвер, с помощью которого Камская только что застрелила матроса. — Вы опоздали.
Камская приподняла брови.
— Да неужели, — произнесла она. — Ну, раз вы так уверены, что хуже я этому аппарату уже не сделаю…
С этими словами она приподняла револьвер, прицеливаясь точно мне между бровей.
С пугающей ясностью я поняла — она здесь не затем, чтобы спасти остатки операции. Должно быть, капитан Бергхорн захватил рубку, и Камская уже осознала, что дальше с дирижаблем ничего не выгорит. Однако всегда
Орехов шагнул вперед, закрывая меня собой. Отважно, но какой смысл, мелькнула у меня мысль, патронов в револьвере у нее достаточно, а мне некуда отступать.
И в этот момент над резервуаром, из-за которого появилась Камская, взметнулся к потолку каверны язык пламени!
Что именно произошло, мне удалось осмыслить лишь позднее.
Видимо, пули Камской были недостаточно мелкого калибра, или стреляла она со слишком близкого расстояния. Когда она застрелила матроса, пуля прошла его тело насквозь и попала в резервуар с водородом. Может быть, она только чиркнула по краю — пожалуй, более сильные разрушения было бы слышно.
Однако этого чирканья оказалось достаточно, чтобы целостность контейнера нарушилась, и водород, чрезвычайно летучий газ, начал утекать в воздух.
Как всем известно из гимназического курса химии, водород, соединяясь с кислородом в определенной пропорции, становится чрезвычайно горючей смесью. Должно быть, где-то проскочила искра, и эта смесь вспыхнула. Нам еще повезло, что это случилось почти сразу, а не тогда, когда водород заполнил собой половину каверны! Тогда бы, конечно, спастись нам не удалось.
А так Камская закричала от боли и выронила пистолет: она стояла к огню слишком быстро.
Я попятилась, расширенными глазами глядя на бушующее пламя, которое в мгновение ока перегородило проход. Но Орехов снова оказался на высоте: схватив меня за запястье так сильно, что потом остались синяки, он потянул меня прямо в огонь — к единственному выходу.
И очень хорошо, что он держал так крепко: у самой меня не хватило бы духу последовать за ним в этот ужас!
Мы чуть не натолкнулись на Камскую — она завыла, и Орехов толкнул ее плечом, — потом, уже в дверях, столкнулись с кем-то из матросов, кто тоже пытался вырваться. Я слышала еще, как кто-то орет в переговорную трубку «Элден! Элден!» Скорее всего, это значило «пожар».
Хорошо, что у кого-то хватило присутствия духа передать в рубку, но что может сделать капитан? Ничего!
— Быстрее! — крикнул мне Орехов. — Анна, шевелите ногами!
Грубость сделала свое дело: панический ступор оставил меня и, придерживая рукой юбки, я наконец-то кинулась вслед за Ореховым что было сил. А силы прикладывать приходилось: пол дрожал и раскачивался у меня под ногами, нас мотало от одной стены коридора к другой. Должно быть, дирижабль отчаянно маневрировал.
У меня мелькнула мысль, что бежим мы к «нашей» двигательной гондоле, чтобы эвакуироваться пока не поздно, но нет. Орехов распахнул какую-то дверь, которая точно вела не к техническому мостику, толкнул меня внутрь и остановился на пороге.