Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи

Айрапетов Олег Рудольфович

3 апреля Горчаков в разговоре с итальянским послом заявил: «Но чего добивается Польша? Она добивается не только освобождения из-под власти русского правительства, но еще и завоевания русских областей в Литве и Подолии. Если мы восстановим герцогство Варшавское – мы утратим мир. Мы предоставим полякам армию, и они воспользуются ею, чтобы воевать с нами; дело, начатое по почину Александра II, будет уничтожено, быть может, навсегда, и нам придется сожалеть об утраченном мире в Европе»²⁸⁸.

17 апреля 1863 года к ноте Англии, после недолгого колебания, присоединились Франция и Австрия. Лондон и Париж, ссылаясь на решения Венского конгресса 1815 года, требовали восстановления Польской конституции и проведения амнистии. К огромному неудовольствию Парижа, австрийцы воздержались от жестких требований. Вена опасалась оказаться

в польском вопросе между Англией и Францией с одной стороны и Россией и Пруссией – с другой²⁸⁹. Роль британской дипломатии в этой истории была чрезвычайно важна. По сути дела, именно Лондон выступил в данном вопросе инициатором. Это было очевидно такому вдумчивому современнику, как М. Н. Катков, который сумел в целом верно понять смысл демаршей: «Таким образом, Англия не желает войны, не желает и никогда серьезно не желала восстановления Польши. А между тем ей понадобился польский вопрос как орудие, как средство для других целей. Ей понадобилось отвратить внимание силы Европы от другого пункта»²⁹⁰.

Вслед за великими державами с нотами, пусть и не столь жесткими, по польскому вопросу выступили Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и Турция. Ноты не были идентичными по тону и тексту, тем не менее возникла угроза политической изоляции России, в дипломатическом походе против нее тогда отказались принять участие США, где не могли не принять во внимание благожелательное отношение Петербурга к Вашингтону во время гражданской войны. Ноты вызвали резкий подъем духа у повстанцев, они считали свое дело уже выигранным²⁹¹. В Варшаве со дня на день они ожидали прихода французов²⁹². Надежды возникли и у «русского Лондона». Из русских безусловно поддержала восставших только лондонская эмиграция. 1 апреля 1863 года А. И. Герцен сформулировал свою позицию следующим образом: «Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих»²⁹³.

18 апреля, беседуя с итальянским послом, Горчаков заявил: «Мы сожжем и Петербург, но не подчинимся господству французов!»²⁹⁴. 14 (26) апреля глава МИД ответил на ноты Англии, Франции и Австрии. Ссылки на положения 1815 года были отвергнуты. Польское восстание 1830–1831 годов, заявил русский министр иностранных дел, «имевшее целью объявить свержение царствующей династии, разрушило и основы политического устройства, дарованного в силу Венского договора»²⁹⁵. Горчаков советовал: «И так кабинеты, искренно желающие скорее видеть Польшу в условиях прочного мира, всего лучше могут достигнуть этого, помогая, со своей стороны, утишить нравственный и материальный беспорядок, распространяющийся в Европе, и таким образом истребить главный источник волнений, возбуждающих их предусмотрительность»²⁹⁶. Нота, направленная в Париж, была наиболее учтивой, что соответствовало взглядам Горчакова на перспективы сотрудничества с Францией. Министр высказал надежду на то, что «император Наполеон не откажет в зависящей от него нравственной поддержке…»²⁹⁷.

Что касается ответа Вене, то он был краток и сводился к высказыванию сухой уверенности в том, что австрийцы будут действовать согласно с собственными выгодами и в соответствии с «международными отношениями с Россией»²⁹⁸. В известной степени это было логичное утверждение. До известного уровня австрийцы были вынуждены считаться с настроениями галицийского дворянства, то есть преимущественно с польскими настроениями, и были не прочь ослабить восточного соседа. С другой стороны, за этим уровнем наступали соображения другого порядка. Австрия вовсе не собиралась воевать с Россией, а тем более с Россией и Пруссией, тем более что восстановление Польши отнюдь не входило в расчеты Вены. Там понимали, что следующей целью такого восстановленного государства станет восточная и западная Галиция²⁹⁹.

После русских нот и польские повстанцы, и революционеры-эмигранты ожидали, что вслед за словами великих держав последуют действия. «Штиль! Нервная тишина; тишина ожиданья… тяжелого, мучительного, – обращался к своим читателям 1 мая 1863 года Герцен. – Кто не знает мгновений, которые происходят между молнией

и громом – мысль прервана, работа остановилась… иные крестятся, приговаривая „свят, свят“, другие внимательно считают, стараясь отгадать, близко ли, далеко ли гроза. Мы все это переживаем теперь. Молния сверкнула на Западе, удара нет. Скоро ли, близко ли… уже скорее разразился бы!»³⁰⁰. Эти надежды на интервенцию были вовсе не новы для лондонского эмигрантского центра. Еще в Крымскую войну Герцен первым в России занял позицию «пораженчества». В марте 1855 года он писал в частном письме: «Смерть Николая имеет для нас величайшее значение; сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, неумолимый гнет, какой был при его отце. Война для нас нежелательна - ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир - вот что поможет нашему делу в России»³⁰¹.

Эта его позиция уже тогда была поддержана польской эмиграцией. В апреле 1854 года один из членов ЦК Польского демократического общества публично выступил в защиту русского пораженца: «Именно потому, что мы нашли во мнениях и трудах А. Герцена достаточные доказательства его уважения к правам Польши, его любви к свободе и отвращения к посягательствам московитов в чужих странах и тому деспотизму, с каким они управляют в своей стране, мы основали с ним тесный международный союз, союз „независимой и демократической Польши“ и „демократической и свободной России“…»³⁰². Через восемь лет после кровавых сражений в Крыму Герцену снова нужен был позорный мир во имя торжества революции. Момент был выбран весьма удачно.

Положение России было сложным. Лучше всех это понимал император. 12 (24) апреля, накануне ответа на ноты держав, Александр II писал Константину Николаевичу: «…но минута такова, что честь наша не позволяет нам уступить, и мы должны скорее все лечь за наше правое дело, чем согласиться на те унизительные условия или даже требования, которые могут быть нам предложены. К несчастью, несмотря на все наши усилия, Кронштадт будет почти в беззащитном положении благодаря броненосному флоту неприятеля, к устройству которого мы только начинаем приступать. Во всем этом меня всего более пугают огромные денежные расходы, которые еще более расстроят наши финансы, находящиеся в весьма неудовлетворительном положении»³⁰³.

Положение действительно было сложным, и это понимали многие. И все же в России настроения были совсем иными, чем ожидал Герцен. При этом следует отметить, что польский вопрос поначалу не вызвал резкой реакции общества. То есть собственно к Польше оно было настроено скорее позитивно, но все изменилось, когда речь пошла о польских претензиях на границы 1772 года. Даже весьма либеральный журнал «Современник» констатировал: «По мере развития польского вопроса или, точнее сказать, по мере увеличения участия в нем европейских держав естественно стало увеличиваться внимание к этому вопросу русского общества; с недавнего времени русский патриотизм со всех сторон спешит заявить о себе по польскому делу, и события в этом роде так быстро идут одно за другим, что то, что еще вчера поглощало внимание общества, сегодня отодвинуто на задний план»³⁰⁴. В Европе этого явно не поняли. «Один из государственных людей Франции выразился недавно, – писал Катков, – что, судя по равнодушию, какое русские оказывают к польскому вопросу, надобно полагать, что у них нет того патриотического чувства, которое так сильно развито во Франции, в Англии, в Германии и т. д., и что „русские – народ выродившийся, у которого нет будущности“. Прошло несколько недель с тех пор, как эти слова были произнесены, и вся Европа могла убедиться, как мало в них истины»³⁰⁵.

Тем не менее многим казалось, что расчеты на вторжение Запада и на капитуляцию Петербурга вовсе не строились на песке. Франция была настроена весьма решительно. Что касается Англии, то Лондон не хотел серьезных осложнений из-за Польши. Во всяком случае, со своим непосредственным участием. «Конечно, он не хотел войны с Россией, – писал о Джоне Росселе в начале 1864 года Солсбери. – Но если он смог бы запугать Россию угрозами и так заставить ее принять английские требования, то для этого легко можно было потратить несколько энергичных предложений»³⁰⁶. Время для шантажа Петербурга было выбрано весьма удачно. Внешнеполитическое положение России действительно было сложным³⁰⁷.