Генерал Ермолов
Шрифт:
— А это означает, что возведение фортификационных сооружений является нашей первейшей задачей, — проговорил Ермолов. — А посему вот мой приказ: возможно большее количество людей на возведение стен и укреплений. Все, кто способен передвигаться, — в охранение и разведку. А вы, Валериан Григорьевич, как только сможете сесть на коня — уводите братьев татар отсюда — воинство Мустафы встречать. Пусть новую славу в бою добывают.
Вечер
— Что ты, Федя, ёрзаешь? Рана поджила — душа в путь-дорогу запросилася? — спрашивал знакомый казак из дозора.
— Будет мне отдыхать. На выручку Митрофании надоть отправляться... — отвечал Фёдор.
Дозорные казаки молчали. Говорила лишь птица, прятавшаяся в ветвях тополя над их головами.
— Киу, киу, киу, — повторяла снова и снова ночная говорунья, словно упрашивая лечь, уснуть до утра. Словно пыталась отогнать постылые тревоги, заговорить тоску души, превратить её в мимолётное сновидение.
Уже под утро, возвращаясь до казармы мимо домика командующего, Фёдор приметил неровное колебание огонька лучины в окне генеральской горницы.
В сенях на неудобном табурете дремал Бебутов.
— И тебе не спится, Федя, — зевнул он. — К Алексею Петровичу среди ночи хочешь войти? Работает он. Устал и не в духе. Ступай себе и ты спать...
— Кто там, Бебутов? — послышался из-за притворенной двери генеральский окрик.
Бебутов вскочил, проскользнул в генеральскую горницу, тихонько притворив за собой дверь. Через минуту снова вышел в сени.
— Проходи. Тебе, казак, особый респект оказан, — и он распахнул перед Фёдором дверь.
Ермолов что-то усердно писал. Тишину генеральской горницы нарушали лишь скрип пера да потрескивание лучины. Кипа исписанной бумаги, письменный прибор, медный чайник да глиняная кружка составляли убранство его стола.
— Алексей Петрович?
— Чего тебе, Федя?
— Жалко княжну-то...
— Ах, ты об этом... Ну что же... на войне неизбежны потери...
— Так ли уж неизбежны?
— Не рви мне сердце напрасной надеждой. Не имел я права влюблять в себя девицу, пусть даже иного рода.
— Отчего же не имели? Любовь права не спрашивает...
Ермолов поднял львиный лик от бумаг.
— Ах, вот оно что... — на минуту в его глазах затеплился озорной огонёк. Затеплился и тут же погас. Поймав ускользнувшую было мысль, генерал снова принялся за письмо, словно Фёдора не было в горнице.
— Можно же попытаться выручить княжну, — не унимался Фёдор.
Ермолов вздохнул, с явной досадой:
— Говори, казак.
— Не раз бывал я в тех местах,
— Кого надумал с собой взять? — лицо Ермолова заметно смягчилось. Фёдору почудилась, будто слабая тень улыбки скользнула по суровому челу командира.
— Один я, Алексей Петрович. Соколик будет со мной — иные товарищи мне без надобности.
— Не нравится мне это, — тихо молвил генерал, обращаясь к бумагам, наваленным на столе. — Ты подумай, Федя. Прикинь, кого с собой возьмёшь. Не ожидал я, что ты... Ну да ладно... Дело опасное и для меня лично очень важное. Три дня на сборы и раздумья довольно тебе?
— Довольно, Алексей Петрович.
— С Богом, брат. Ступай теперь. Утро вечера мудренее.
Ермолов взял новое перо из кипы, заготовленной предусмотрительным Кириллом Максимовичем.
ЧАСТЬ 3
«...Удостой меня, чтобы я воздвигал
веру, где давит сомнение...»
Слова молитвы
— О-о-о-о!.. — стонал парнишка. — За что так били меня? Я плохого не хотел — только хорошее. Я принёс вам важную вещь... Не бейте, не бейте!..
— А вот я тебя прямо к генерал-лейтенанту Василию Алексеевичу Сысоеву сведу. Отведаешь вкуса казацкой нагайки — тогда не так закряхтишь. Говори: кто таков и откудова приполз!
— Мажит, Мажит я, сын Мухаммада из Акки...
— Ах, змеёныш ехиднай! А как это у вас повелося: может, сын Махмада из Акки, а может, не сын! Я, к примеру, точно знаю кто мой отец!
— Не оскорбляй меня, урус! Я грамотный, в медресе учился, в самой столице Персидского ханства жил!
— Так что ж гам тебя имени твоему не выучили?
Гриня-казачок снова принялся таскать паренька за давно немытые чернявые вихры.
— Мажит его зовут, — буркнул Фёдор. — И взаправду, чего к парню пристал за волосы таскать? Если есть за что бить — бей! А так — чего изгаляться?
— Экий ты справедливый, Фёдор, татарского лазутчика защищать, — огрызнулся Гриня. За тщедушное телосложение и склочный, неуживчивый нрав Гриню Шалопова в казачьем войске пренебрежительно называли казачком. В присутствии лиц командующих или приближённых к оным бывал Гриня тих и смирен. В бою иль драке особо на рожон не лез, во вторых, а то и в третьих рядах предпочитал отсидеться. За тугую сообразительность особо важных поручений — в разведку ли пойти, за языком ли — Грине не давали. Так и нёс Гриня службу всё больше по хозяйству: туда-сюда да подай-принеси. Чуя дурной нрав казачка, его неизменно кусали лошади, гоняли, облаивая, собаки. Даже слепой да кривобокий ишак балкарца Баби лягнул Гриню ненароком, ни с того ни с сего.