Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Павел Денисович, взяв рукопись с зелеными пометками и перелистывая ее, задумчиво молчал.
— Ах, Па… давайте осушим наши бокалы. Нет, нет, Сережа, возьмите кусочек льда, вот так, вот так.
Маленький кусочек льда плавал в рюмке. Сережа ощутил приятную холодность, мягкий привкус чего-то знакомого.
— Павел такой бескорыстный, такой простой, — тараторила Любовь Сергеевна, — я бы сказала, простоватый. Я ему всегда говорю: Па, ты простоватый, жизнь тебя за это накажет.
Постепенно Сережа стал свыкаться с обстановкой. Он с интересом рассматривал статуэтки, вазы, картины.
— Это французская живопись, — пояснила Любовь Сергеевна. — Будет у вас имя, не расходуйте деньги попусту.
— У меня Люба поэт, — с легкой иронией заметил Дымент и закурил.
— О, брось, Па!.. Он всегда надо мной смеется. Поэзия — моя вторая профессия. Нет-нет, Сережа. Вам, как орлу, сама судьба дала силу нестись над горами, а вы сузили свое пространство. Вам нужен простор, широкая перспектива.
Сережа выпил еще рюмку, рассеянно слушая болтовню Любови Сергеевны.
— Ах, я вас научу жить. Когда вы женитесь, возьмите себе за правило: уважайте нужных, необходимых людей. Когда у нас не было ничего — правда, Па? — а Павлик начинал свою карьеру, у меня было непреложное правило: с голоду помру, а запас, который у меня есть, не трону, на всякий случай, для нужных людей. Специально берегла настоечку на смородинке, по своему рецепту, что называется, первый сорт. Хлебосолье — это мое правило. Вы, мужчины, непонятливы, не всегда разбираетесь в людях, всяких нужных и ненужных тащите домой. А я его, муженька-то, бывало, как отчищу светлее самовара, так медяшкой и блестит.
— Пожалуй, ты принесла бы нам по стаканчику чая, — опять перебил Павел Денисович и снова вернулся к рукописи.
— Это чистая правда! — нарочито засмеялась Любовь Сергеевна и неторопливо, молодясь, вышла на кухню.
— Мыслишка мне пришла, — сказал Павел Денисович, — вот сидел, копался. Не написать ли мне главу? Давно она у меня выкристаллизовалась. Повторять тебя ни к чему. Да и путь тебе тогда закрою. — И он искоса взглянул на Сережу. — Объединим усилия на благо технического прогресса, как говорится, — мелко и дробно засмеялся Павел Денисович, и синие прожилки под глазами надулись и порозовели… — Даже не оценишь сразу важности сочетания опыта, серьезности в постановке вопросов и талантливости молодости.
Выпили чаю. Сережа ушел от Дымента в недоумении.
— Торопиться не будем, — ощущая внутреннее сопротивление в инженере, на прощание сказал Дымент, — но ты поймешь, что это полезно для общества и для тебя.
…Так вот почему Дымент позвонил на работу. Сережа нес рукопись, расчерканную зелеными чернилами. «А работал он добросовестно. Может, он не такой подлый, как я думаю. Какой он ни будь, но я к нему больше не пойду и никаких материалов не понесу».
Балашов привык видеть Дымента только в кабинете; открывая обитую клеенкой тяжелую дверь, он порой волновался: от Павла Денисовича зависело решение тех вопросов, с которыми он шел. И он никогда не думал, что сможет увидеть Дымента в другой, домашней обстановке; да и обстановка-то домашняя, казалось, должна быть сухой, мрачной… А Дымент дома был сибарит; мысль, что Дымент
«Нет, я к нему больше не пойду». И от этого Сереже стало как-то легче.
32
У Садыи, увидевшей впервые голую травянистую площадку и бревенчатые сельские дома, задача в два-три года построить здесь город породила сомнения. Эти сомнения она читала и в глазах товарищей: уж больно безлюдна была выжженная солнцем степь; и теперь смешно вспоминать, что было время, когда они друг друга подбадривали, мечтая о больших стройках.
Но это сомнение было предвестником начавшейся борьбы… с того момента, когда твердо и бесповоротно приходит уверенность и сила. Так маленький птенчик со страхом смотрит в воздух, боясь еще взлететь; но вот он взлетел, и с каждым днем все выше и выше, удивляя других и себя своей изобретательностью и бесстрашием. Страх был той мертвой точкой, которую необходимо преодолеть…
Человек, способный преодолеть эту мертвую точку, становится сильным.
Начав с сомнения, Садыя пришла снова к мысли, что Панкратов вошел в ее жизнь зря. И если бы она перешагнула известную грань в их отношениях, тогда ошибку не поправить бы. Ребята еще не доросли до того возраста, когда могли бы понять, оправдать необходимость и естественную законность этого ее поступка, но они уже не были в том детском возрасте, когда любовь и доверие приходят в дом с радостью матери. Все усложнилось оттого, что они были в том переходном возрасте, когда все — а это особенно — воспринималось болезненно, как оскорбление, и вызывало естественное сопротивление. Она понимала себя как женщину, видела необходимость иметь в семье мужчину, но то, что она почувствовала сейчас в ребятах, заставило ее многое передумать заново, и сомнение теперь переросло в уверенность: новый человек может принести в дом беду. Значит, надо было решать или раньше, или позже, когда мальчики, перешагнув порог семьи, могли увидеть жизнь своими глазами.
С Панкратовым еще не было серьезного объяснения, а оно назревало. Садыя избегала частых разговоров, а если и приходилось, то при людях. Илья Мокеевич настороженно догадывался, что Садыя что-то таит. Но так долго не могло продолжаться, да и сама Садыя не любила недоговоренности.
Однажды Панкратов все же остался с нею наедине. Садыя как раз приехала со стройки, с возбужденным, покрасневшим на улице лицом. Панкратов рассказывал о «нефтеделах», как он шутил. Затем, поговорив о том о сем, перешел к тому, что волновало:
— Бабушка говорила обо мне матери: «Счастливый, Маня, ребенок у тебя, счастливый, — в жизнь мои дети не выигрывали, а этот возьми и шарф выиграй. Счастливый». И подарила коричневого сатину на рубашку… А вот время идет, а счастье все как-то обходит стороной.
Он тревожно посмотрел на Садыю, и она поняла:
— Об этом не будем.
— Кажется, Кольцова слова: «Дело есть — работай, горе, есть — не горюй, а под случай попал — на здоровье гуляй».
— Я думаю, мы взрослые… — неожиданно быстро заговорила Садыя, немного смущаясь. — Тебе, может, и не обуза, но дети не поймут нас. Они в таком возрасте, когда только что набухают почки…
— Садыя…
— Жизнь жесточе, чем мы думаем, Илья Мокеевич. Я мать. И может случиться, сын, не поняв мать, уйдет от нее, душой уйдет, в другой мир, в себя… Нет более жестокого наказания для матери. Ты понимаешь это, Илья. И не будем больше говорить об этом.
Ему хотелось сказать: «Ты не права, не права, не права…» Он ничего не сказал.
В этот день Панкратов уехал на Каму. По реке, пересекая ее наискосок, шла санная дорога. Ползли трактора.
Из-подо льда кое-где выступала вода, образуя серые пятна, — стояла оттепель.