Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— И молодцы, что написали, — обняв паренька, сказала Садыя, — и задачу свою вы, ребята, понимаете хорошо. Нефтяники за вашу работу и продукты скажут спасибо. А вы давно в совхозе, Шамиль?
— Я из школы механизации, тракторист. А секретарем первый год. Вот, выбрали. А что к чему, еще не знаю толком.
Около двух часов Садыя провела с комсомольцами, секретарем комсомольской организации Шамилем. Добровольно взяв на себя роль инструктора горкома комсомола, она терпеливо, настойчиво учила ребят «строить» свою работу.
Ребята повеселели.
— А
— Ведь я тоже была комсомолкой. Трудно, конечно. Вот здесь пуля — память об обувной фабрике, дружинницей была. А кому легко? Комсомол — это борьба за новую жизнь: борьба! Вот недавно убили инструктора горкома комсомола. Да вы его знали. Хороший был человек. За женщину заступился. А кое-кто испугался наверняка. И вот очень много ребят в комсомол вступило после этого.
Управляющий совхозом, некий Гизатуллин, был в отъезде. И откуда такая связь — не замедлил явиться. Узнал, что Садыя в конторе, прямо с коня — да в контору. Разговор, что у молодухи на базаре. Так и сыплет семечками. Ни одного слова Садые не даст вымолвить.
— Кушали? Ко мне чай пить, жена будет рада, вы для нас такой дорогой гость.
— Спасибо. В рабочей столовой поела.
— Тогда чай пить. А я мотаюсь. В совхозе три отделения. Надо и о делах, и о культурных мероприятиях позаботиться.
— И чай пить не буду.
— А машина ваша где? Какими путями? Какие распоряжения? Наверно, нашли недостатки, упущения, как говорится, недоделки в моей работе?
«Хитрит, — подумала Садыя, — выудить хочет, что знаю. Что огородики городить — снимать надо».
— Машина моя пропала. Послала с обеда на буровую — и все. А ехать надо.
— Ну, жеребца, жеребца!.. Кратчайшим путем через лес — красота немыслимая.
В глазах управляющего своя догадка: «Не ругает — дело в вожжах…»
«Была бы помоложе, ей-богу, осталась бы и посмотрела, как свиньи к базару готовятся», — думает Садыя.
Управляющего на мякине не проведешь: «Пропал базар, какой базар!»
А у Садыи язвительная улыбка. Поняла все: «Сегодня порося колоть не будут. Самому бы выкрутиться!»
29
Жеребец в белых яблоках выплясывал в санках, готовый рвануть и понести; красивая упряжь поблескивала и звенела медью. Откинув тулуп из собачьего меха, возчик натягивал вожжи, с трудом сдерживая жеребца. Санки маленькие, типа кошовки, но удобные: упала в них Садыя, словно в люльку, подпрыгнула на первом ухабе, и понеслось все стремглав; в глазах вихрь снежной пыли да мелькание деревьев; оглянулась, а люди далеко-далеко — руками машут, управляющий в полушубке, немного в стороне, тоже стоит; еще оглянулась — никого нет, только от железных полозьев длинная паутинка следа.
Сразу начался лес. Высокие мохнатые шапки спускаются донизу, ручищами за санки хватают; в вечерних сумерках
Ну и ходко идет буланый! Из-под копыт ошметки ударяются в переднюю стенку санок, отлетают на дорогу большими серебряными монетами. Возчик весь ушел в работу — сидит прямо, не шелохнется; Садыя сбоку старается разглядеть его лицо: дикое, морщинистое, с густыми бровями, сошедшимися к переносице.
Пробует Садыя заговорить, спросить что-то, — без ответа: вздрагивает барашковая шапка-котелок, время от времени свистит в воздухе плетка, обдавая неприятным холодком. Садыя вздыхает, удивленная и растроганная быстрой ездой и привольем.
А жеребец в белых яблоках надменно задрал голову, встряхивая гривой, белесой от инея, в такт мелодичному перезвону медяшек на сбруе; кланяется до пояса ельник, бежит, сама бежит дорога.
Выскочили из лесу в поле, спугнули ворон с дороги. Чуть не сшибли сани, что в сторонке возле обочины. Люди возятся: видно, оглобля сломалась; заржал жеребец, ответила ему лошадка, покрытая попоной, — тонко, с жалобой; да пронесся он мимо под хлесткими ударами ездового.
Не сообразила Садыя, что к чему, только видит, как люди руками машут, вроде направление показывают. Глянула вперед, а там человек, женщина. С дороги в снег сошла, в руках сверток, что ли.
— Останови! — крикнула Садыя и рукой дернула ездового за тулуп. Вместо ответа — плетка в воздухе.
Садыя побледнела;
Останови!
Навалилась, потащила его на себя вместе с вожжами — откуда сила взялась; побагровел лихой ездовой, страшно белками водит, да Садыя уже перехватила вожжи, на себя всем корпусом потянула. Взвился жеребец в белых яблоках на дыбы, заплясал на месте.
— Что ты за человек! Что за бессердечность!
Влезла женщина, толстая да неуклюжая. Лицо широкое, красное и потное, в слезах.
— Ой спасибо, люди добрые.
Повернулся ездовой — замычал, виновато замахал руками.
И только сейчас осенило Садыю: ведь он глухонемой.
«Вот это да!..»
Рванул жеребец в белых яблоках, заскрипели полозья. Ветер с поля едкий, колючий, и Садыя подняла полу тулупа, прикрывая женщину.
«А я-то с ним говорить думала…»
Женщина пригрелась, головою кивает; мол, спасибо, как я уж рада.
— На сносях я. Случись беда — хоть в поле роди.
— А пошла-то зачем?
— Пошла потихоньку. Что на одном месте стоять-то? — Она разоткровенничалась: — Катей зовут меня, а фамилия Миронова. Муж мой оператор, на нефти, — похвасталась она, — а я вот домохозяйка по случаю. Мальчика хочет. Говорит: если не будет славный бутуз — ищи другого. Смехом, конечно. А видно, суждено дочку — оглобля-то сломалась на полпути.
Помолчали, каждая думая о своем: Садыя о сегодняшнем дне, Катя, может быть, о муже, оставшемся в поле.