Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
— Глаза слипаются, — вдруг сказала Катя.
Садыя не ответила; а когда повернулась, Катя, порядком усталая, дремала; Садыя осторожно прикрыла лицо ее шерстяным платком.
Возчик, не оборачиваясь, взмахивал плетью так, для порядка, и жеребец в белых яблоках бежал ровной и красивой рысью.
«Ну и управляющий. Как говорится, краденое порося в ушах визжит. Вот он и предусмотрел».
30
Дымент как бы мимоходом зашел
— Трудимся в поте лица. Как она, жизнь? Комплексная телефонизация?
Перекинувшись еще несколькими словами с другими инженерами, между прочим бросил Балашову:
— Зайди ко мне сейчас.
Сережа зашел, Дымент рассматривал какой-то проект. Он резко очертил карандашом кружок:
— Говорил же — напутали, так и есть, в расчетах напутали! — И, улыбаясь мясистыми щеками, продолжал: — Ну, старина, не женился?
— Не женился, — смущенно, словно в этом есть что-то предосудительное, ответил Сережа.
— Ну и хорошо. Не женись, брат Лука, не женись. Горя не хватишь, так и радости не получишь. Не женись, как Тургенев, всю жизнь. Творческому человеку жена одна помеха. Вот моя Солоха… — Глаза его стали маленькими, узенькими, тяжелый подбородок вздрагивал, а руки, упираясь в стол, пружинили все тело., — Ей-богу, Солоха… — И, сдерживая приступ смеха, заключил: — Пока молодой, надо работать. Я просиживал до рассвета, а затем шел на работу.
И вдруг сразу, точно и не было этого житейского разговора, перешел к делу:
— Справочник форсируешь?
— Пока еще полглавы.
— В общем комплексе маловато. Вот какое дело: я здесь разговаривал — очень нужен, позарез, твой материал. Золотая россыпь, которую ты топчешь… Можно сунуть в печать. Для института польза и тебе. Ты как главу напишешь, тащи, посмотрю, подредактирую. Заметки опытного человека пригодятся. В общем, не стесняйся: время будет — с удовольствием, не будет — не взыщи.
И, когда Балашов был в дверях, спросил:
— Ну, должностью доволен? Молодежи хорошо: при хорошей поддержке как грибы растут.
Балашов действительно эти дни работал как одержимый. Он взял за правило: четыре странички в день. Не меньше. И делал всегда больше. Утомленный дневной работой, он приходил и ложился спать. Через час Аграфена его будила. Этого было, оказывается, достаточно, чтобы восстановить силы. А когда голова не соображала, глаза слипались, непослушные, он делал разминку или шел на кухню и обтирался холодной водой до пояса.
Работоспособность у Сережи была как никогда.
Однажды под воскресенье он просидел до утра. Аграфена даже руками всплеснула; после сна, еще растрепанная, она вышла на кухню и увидела Сережу — он умывался.
— Осталось полстранички, а спать хочу.
— Эх, да ты, никак, не спал еще!
Сережа
Через неделю он положил на стол Дыменту несколько новых глав.
— Вот это хорошо, — спокойно заметил Дымент, — надо на машинку. Я сам пошлю, а затем почитаю. У меня завтра творческий день, так вот на досуге, между другими делами, и займусь.
Сережа вышел с нетерпеливым ожиданием: что скажет Дымент?
После того как в машбюро перепечатали рукопись Балашова, Дымент вызвал Лукьянова:
— Вот что, друг мой… от себя прошу, прочти, пожалуйста, сделай пометки, только зелеными чернилами.
31
Квартира, в которой жил Дымент, двухкомнатная, отдельная, была заставлена нужной и ненужной мебелью; какое-то нагромождение добра: картины, невиданные статуэтки, шкафы, ковры, зеркала… Музей или театральный склад, только не квартира ведущего инженера и директора института.
Любовь Сергеевна, жена Дымента, еще цветущая, дородная женщина с двойным подбородком и густым искусственным загаром на лице и обнаженной шее, встретив Балашова, радушно улыбнулась, подала пухлую, потную руку и повела его в комнату.
Балашов был поражен.
— Павел Денисович температурит, — сказала Любовь Сергеевна как старому знакомому, — но он ни минуты без дела; всегда должен копаться, вот неугомонный человек.
Павел Денисович в нарядной шелковой пижаме полулежал на диване и читал книгу.
— О, Балашов, приветствую и поздравляю. — И, не вставая, подал Балашову руку. — Я заболел, и мне не хочется, чтобы вы из-за меня затягивали свою работу. Фу, черт, книга — кошмар. — И бросил ее небрежно на стол. — Я еще не читал подобное про шпионов — сплошь убийства!.. Садись, садись и извини, что у нас ералаш.
Сережа сел в кресло, чувствуя, как утопает.
— Любчик, подай рукопись и чего-нибудь такого освежающего.
Пришла Любовь Сергеевна в новом роскошном халате; выделялась талия, грудь.
— Вы нас извините, мы по-домашнему.
И на маленьком антикварном столике появились вместе с рукописью фрукты, фужеры и бутылка «Российского». Любовь Сергеевна села напротив, так, чтобы «быть на виду».
— Па такой удивительный гастроном… Мы люди русские, хлебосольные, — щебетала канарейкой Любовь Сергеевна, — для нас гости не просто гости, это прежде всего люди мыслящие, друзья, которые любят и уважают Павла Денисовича и которых любит Павел… Правда, Па? У нас всегда есть про запас все необходимое. Хлебосолье — это черта нашей маленькой дружной семьи.