Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
«С Хорькою это он», — узнал Староверов.
— Что говорить-то, Василий Иванович? — спросила Хорька.
— Все, что знаешь. Слава богу, гуляешь с ним. Может, и зерно того… вместе.
— Знаешь, председатель, — вспыхнула Хорька, — я, брат, туда тебя пошлю, куда ты и за день не дойдешь. Вишь ты, сыщик какой нашелся! Я думала насчет цыплят… а ты вот позвал для чего.
— Но ведь бывает он у тебя? Не для кого не секрет.
— Да какое тебе дело, кто у меня?
— Эх, Коноплева, Коноплева… А я считал тебя
— Потише, Василий Иванович, какой угодно меня считайте, только не вслух. — Хорька вдруг засмеялась. — Кто же вам накляузничал?
— Почему накляузничал? — удивился председатель. — Приходила жена законная, на законном основании. У тебя пьянки устраивает, свою семью забыл… Хорька, Хорька, а у него дети, трое… Поняла, баба, трое…
— А я, думаете, не понимаю. Не раз ему об этом говорила. Фокус один про Леньку вспомнила… Сказать?
— А чего же? Конечно!
— Ну так вот. Письма смотрите, — и Хорька бросила на стол письма — от жены. Только от другой. И тоже — двое, один — дошкольный даже… И ни копейки! Жена так и пишет» «И хоть бы копейку от него!» Вот он какой, наш Ленька!
— Здорово! — произнес председатель и глухо добавил: — Ну вот видишь, а ты еще крутишь с ним…
— Крутила! — поправила Хорька. — Только я ту бабу не понимаю. На алименты не подает — боится, что ль… Вбила себе в дурацкую голову, что еще вернется он… Написала я ей: жена, мол, у него и дети. И пусть выбросит его из головы…
— Ну, а ты-то…
— Что я? Я — в поле ветер. Узнала, что подлец, туда ему и дорожка…
— Ох, Хорька, Хорька…
— Что Хорька! Он — начальник, к вам ближе. Вот и примите меры!
Хорька собралась было уходить, но Чернышев сказал: «Да погоди ты!» — и стал чуть слышно расспрашивать. Ушла Хорька минут через двадцать, небрежно бросив Кузьме: «Здрав, дя-а Кузьма…»
Наконец-таки Кузьма вошел в кабинет.
— Ба, Староверов! — притворился, что рад, Чернышев. — А я, старина, что ни день, то вспоминаю тебя… Эх, говорю, поработал бы я нынче с Кузьмой Иванычем! Остроухов не плох. Прямо скажу: пошустрее, помоложе… Но он не ты! Нет, все же не ты! Садись, Кузьма Иванович, что привело?
Как ни привык Староверов к своему председателю, а не мог не усмехнуться. «Ну и дока! Политик!»
— А вот что привело, — сразу перешел он к делу. — Русаков, как ты, наверное, знаешь, работает у нас, в нашем колхозе. И им колхозники довольны. Это другое: хватит жить по Волновской указке. Сами хотим решать, кто нам нужен, а кто нет. Ведь записано это про нас. Новый закон! Так вот, Василий Иванович, ты должен возглавить все хлопоты по русаковскому делу.
От радостной возбужденности Чернышева не осталось и следа. Он сразу завял, сник и, зная из опыта прежних отношений со стариком, что тот не уйдет, пока не выскажет все, обреченно опустился в кресло, приготовив себя к трудной беседе.
— Надо будет, —
Чернышев поморщился. Вот и всегда так этот Староверов. Потому и работать с ним было трудно, что слишком уж прям, слишком уж необтесан. Никогда он не знал, да и теперь не знает, что гибкий хлыст куда как крепче любой негнущейся палки.
— Ты кончил, Кузьма Иванович? — спросил он мягко, и услышав «да», заговорил о том, что думает так же, как и другие, как и Кузьма Староверов, и будет бороться за Русакова. Трудность вся в том, что Волнов опирается на прежние указания. Это его любимый козырь. А Русаков иногда этого не учитывает…
— Слушай, Кузьма Иванович, — совсем уж ласково, прямо как к другу, обратился Чернышев к старику. — Ты что-то здорово… ну я бы сказал, даже отлично выглядишь. Как бы так… Нет, неудобно! Как бы так… Понимаешь, так нужны дельные люди! Если позволишь, я вскоре предложу тебе дельце. Так, небольшую, но… видную работенку.
Староверов испытующе глянул в глаза Чернышева, но разглядел в них лишь теплоту да участливость к себе.
— Спасибо, коли так, — смущаясь за всегдашнюю свою подозрительность, буркнул он, и так как с разговором о Русакове было покончено, помолчав, опять сказал «спасибо» и ушел.
Оставшись один, Чернышев утомленно вздохнул.
«Эх, Кузьма, Кузьма! Может, ты и прав. Но кто знает, как лучше? Во всяком случае, я свиньей к тебе не был: раз обещал какое-то дело, то лопну, а придумаю тебе это дело».
35
Еще не сошла роса, а в поле уже застрекотали машины. Комбайнер Шелест после каждого круга на повороте останавливал агрегат и, стаскивая прилипающую к телу рубашку, с наслаждением пил из кувшина холодящую воду, вздрагивая, лил ее за загривок, — текла она струйками, холодила и щекотала еще непривычное к купанию, изнеженное за зиму тело.
Шелест все время требовал, чтобы вода была холодная; и подвозчик Тихон Демкин специально для него отрыл в земле погребок для бочонка с водой, аккуратно прикрывал его сверху пшеницей:
— Вода — как шампанское!
Сам Тихон шампанского, впрочем, никогда не пробовал. В Александровке обходились без него. Но если б ему и подсунули — навряд ли стал бы пить.
— Ишь, невидаль какая, — сказал бы, — что вода. Уж лучше родниковую. У нас на горе родник есть, Дунькина водичка: уж больно пользительна, зубы сводит, вот до чего холодна!.. Была Дуняша красавица расписная, все завидовали ее чудо-красоте. А не знала Дуняша секрета иного, как только поутру приходить на гору эту да умываться, да пить воду ключевую…