Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Куда ни кинь, и о себе опять же надо подумать. Разреши нераздельную уборку — дадут по шапке, своих не узнаешь…
И что это я так разжалобился? Уж не совсем ли заболел? А чего ж не разжалобиться — разве это не мое, кровное, разве я не земледелец?..
На того, что работал до Русакова, можно было прикрикнуть. А на этого — черта с два: с характером.
Что говорить, характер в нашем деле штука не последняя. Вон в прошлом году Романов дал указание скосить горох в течение двух дней и часа два читал потом нотацию о пользе уборки гороха. Слушали его с серьезным видом. А в «Коммуне» на четырех участках горох нельзя было косить не только в течение двух дней, но и
Волнов не Романов, его не проведешь на мякине. Но и с ним, если вести дело умно, — жить можно. Начальство не должно знать, что ты распоряжения его нарушаешь.
Куда ни кинь… А убыток — ответ один: убрались бы, если бы не погода. И какое хозяйство сейчас без убытку?
Чернышев взял счеты. Щелкая костяшками, прикинул: все равно колхоз в барыше будет. Если колхозники получат так же, как в прошлом году, — останутся довольны. Вспомнил и последнее заседание правления, где обсуждалось предложение Русакова о гарантированном заработке колхозников. В душе он вроде и не согласен с секретарем парторганизации — какая уж гарантия, если все зависит от сезонности. Правленцы — им что, поддержали… Но с другой стороны… По-человечески — какое дело колхознику до сезонности? В этом, наверно, и есть главная правота Русакова. Видит он дальше меня. Только в планах да на бумаге куда легче…
Василий Иванович даже закряхтел от мыслей таких и сразу почувствовал боль в пояснице.
Вот жизнь — скрутило со всех сторон. Раньше — проще.
Как председатель дело повел, так и вышло. Раньше — чего там, приноравливайся к району, и дела твои как по маслу. Сейчас что-то не получается. Жизнь иная совсем… Сейчас к работе все тянутся, все хотят быть генералами…
Рассуждая так, председатель собой был недоволен. Эх, Василий Иванович, неужто стареешь ты?..
В окно постучали. Егор Егорыч Мартьянов пришел сказать, что все комбайны перешли на прямую уборку. Чернышев взбесился. И уже больше не слушал, что говорил ему бригадир: забыв про боль в пояснице, кружил по горнице…
Егор Егорыч опешил.
— А я думал, что вы с агрономом согласовали…
— Теща думала на печи!
Накинув пиджак, не завязав свой традиционный галстук. Чапай ринулся к выходу.
— Ты куда? — взмолилась жена. — Вот леший!
Чернышев сам пошел домой к шоферу и привел его в гараж. Приказал:
— На ток.
Всю дорогу Чапай шевелил губами. Но вслух, шоферу — ни слова. Насупился. Гроза! Лучше не трогай.
На току без лишних разговоров обошел вороха зерна, строго прикрикнул на девчонок, крутивших веялки, — те сразу как-то притихли; потом прошелся и там, где подбрасывали, перелопачивая, зерно, — машина не справлялась с очисткой; увидев Мокея Зябликова, подозвал его к себе.
— А ты почему не с пчелами?
— Горячие денечки, товарищ председатель, — не растерялся Мокей. — Пособить надо. Там и помощница сейчас управится, а здесь глаз нужен: Сергей Павлович попросил — вроде начальником тока…
— Вот как…
Чернышев сел в машину и приказал ехать в район, в райком.
— Ну, бабоньки, Чапай — злющий, что собака с цепи, не подходи, — судачила Акулька Демкина. — Я ему здравствуй, а он только, бабоньки, насупился — и мимо…
— На то он и Чапай, — резонно пояснил Мокей. — Командир. Если с каждым останавливаться
— Небось Русаков вежлив, не смотри, что молодой. Поразмыслив, Мокей на это ничего не сказал.
— Ну что ты едешь, как на похороны, — бросил Чернышев нетерпеливо шоферу.
— Это вам кажется, Василий Иванович.
— Мне теперь многое кажется. Кажется, что я уже и не председатель.
Он глядел на бегущие за окном поля, не видя их. «Все комбайны на прямую! — кипел Чернышев. — Нет, так не пойдет. Я этому генералу сейчас устрою заутреню. Наверно, ему уже икается».
С уверенностью, что делает правильное дело, Чернышев вошел в приемную Батова.
— Занят, — сказала секретарша. — У него Еремин.
— Еремин?
Чернышев постоял с минуту и тихо, словно из комнаты больного, вышел на улицу. Сел в машину и бросил шоферу:
— Гони в Александровку.
«Отошло», — подумал шофер. И вежливо повернулся к председателю: —Это мы, Василий Иванович, мигом!
32
Опять заволокло небо. Серое, невзрачное, оно наводило тоску. Казалось, дождю и холоду не будет конца — вот выдалось лето!
У Чернышева болела поясница. И не столько поясница — душа болела.
Приехал Волнов… Долго и аккуратно очищал сапоги возле правления. Клавдия Мартьянова первой заметила начальство и тут же сообщила об этом Василию Ивановичу. Чернышев вышел на крыльцо навстречу. Сухо поздоровались. Обычно Волнов заходил в председательский кабинет, а тут сразу предложил поехать в какую-либо бригаду.
В «газике» все больше молчали. Волнов, свободно откинувшись на сиденье, думал о чем-то своем, Чернышев не мешал ему, а сам нервничал. Когда позади остался выгон и по обеим сторонам побежала прибитая ветром и дождем к земле пшеница, Волнов спросил о распашке парового клина. О Русакове — ни слова. Чернышев согласно кивнул головой: как же, мол, пашем… И поскорее перевел разговор «на пшеничку»: в валки свалили, а о погоде не подумали.
Волнов кисло улыбнулся.
— А вот Остроухов у вас работяга. Тянет, ничего не скажешь, техникой все тянет. Что бы вы без него делали?
Председатель промолчал.
Волнов был явно чем-то недоволен. Морщил лоб, бросал короткие фразы: «Это что, Русаков решил?» или: «Это и есть зябь? Было же решение к сегодняшнему дню поднять на пятьдесят процентов! А у тебя что?»
Чернышев, собственно, мог оправдаться, сказать Волнову, что они поторопятся с зябью. Но, видя, как быстро наливается гневом лицо Волнова, лишь хмурил брови и молчал. «Пропади ты пропадом, одни только указания и умеет давать», — думал Чернышев.
— А где Русаков?
— Русаков во второй бригаде.
— Видимо, он тебя в чем-то устраивает, товарищ председатель, раз ты так легко идешь на поводу у агронома. Или побаиваешься его как парторга…
— У него есть свои достоинства. — Чернышева злил тон Волнова.
Волнов недоуменно посмотрел на председателя.
— Свобода хозяйствования вам дана не для того, чтобы вы поплевывали на установки из района, — сказал Волнов с назиданием.
Выглянуло солнце. В хромовых, забрызганных грязью сапогах Волнов стоял посреди поля у межи — плотный, коренастый, похожий чем-то на дуб, крепко вросший в землю. Твердый подбородок, прямой с горбинкой нос, красивый высокий лоб, жесткие, но умные, выразительные глаза, — на лице воля, характер… Стоял Волнов, понимая и зная себе цену. И тяжелым хозяйским взглядом мерял все вокруг.