Генерал Раевский
Шрифт:
— Вооружай их, Северьяныч, чем сподобится, — сказал Орлов-Денисов управляющему. — А ушедших мужиков пока бабы заменят в хозяйстве.
— Ну, значица, барин, так тому и быть, — с благодарностью ответил управляющий и перекрестился.
Узнав о том, Михаил Илларионович Кутузов с чувством пожал Василию Васильевичу руку и сказал: «Спасибо, генерал, спасибо и мужикам твоим, не побоявшимся выступить против супостата».
— Ещё слыхали, барин, — продолжали расспрашивать крестьяне, — будто при Бородине сражение было страшное. Много в нём душ солдатских
— Правда, мужики. Сам был в нём.
— И уцелел?..
Утром третьих суток вестники достигли Петер бурга и подкатили прямо к департаменту.
Уклонившись от расспросов, Орлов-Денисов потребовал встречи с Аракчеевым.
— Дайте пакет, — поднялся тот из-за стола.
Во внешности этого человека не было ничего такого, что соответствовало бы той недоброй молве, какая сложилась о нём в народе: «притеснитель», «властелин». За столом стоял человек в строгом мундире, среднего роста, сухощавый, с курчавыми, сильно поседевшими волосами. Вот только взгляд — холодный и суровый, из-под густых нависших бровей — словно обжигал.
— Сдали Москву... Отдали Первопрестольную. — Он тяжко вздохнул, перекрестился и уставился на Василия Васильевича. — Когда сие произошло?
— Со второго на третье сентября.
— Ах, Кутузов, Кутузов...
— Я слышал, ваше сиятельство, что так решил генералитет.
Аракчеев помолчал.
— Сказывали ли кому здесь о случившемся?
— Ни с кем не встречался, к вам прямо с дороги.
Через минуту и казак Буслаев был в кабинете.
— Находиться обоим здесь. Не выходить, — сухо бросил Аракчеев и, взяв со стола доставленное графом письмо, быстро вышел.
Казак застыл у двери, в недоумении разглядывая огромный кабинет со строгим порядком расположения в нём стульев и кресел, со стопками разложенных на столе бумаг.
— Не приходилось бывать в таких апартаментах? — спросил его Василий Васильевич.
— Никак нет. А видать, сей генерал суров до порядка.
— Да. Этого у него не отнимешь.
Аракчеев отсутствовал недолго. Он вошёл с озабоченным лицом, на ходу махнул рукой казаку, чтобы вышел. Заняв место за столом, объявил:
— Сейчас же, генерал, возвращайтесь к армии. До почтовой станции вас будут сопровождать, а далее домчат перекладные. Предупреждаю: о том, что Москва сдана неприятелю, никто не должен знать. Потребуйте неукоснительного молчания и от своего казака. И сами следите за ним. От черни всего можно ожидать, когда она узнает о поражении армии. Народ подл, того и гляди, взбунтуется.
Под негласной охраной чиновника из департамента Орлов-Денисов и Буслаев доехали до почтовой станции, там их усадили в первую карету и отправили назад, к Москве.
В ночь на 2 сентября главные силы русской армии миновали Поклонную гору и прошли через Москву. За ними по пятам следовали передовые отряды Мюрата. Ворвавшись в город, они распространились в нём, отрезав некоторые русские части от главных сил.
А в полдень к Поклонной горе подкатила свита Наполеона. Уставший,
Высоту называли Поклонной потому, что идущие в город богомольцы, поднявшись на неё, совершали поклонение московским святыням.
День стоял ясный, солнечный. Купола сорока сороков церквей сияли золотом.
— Москва! Москва! — послышались голоси подъехавших французов. Они бросились вперёд, чтобы лучше лицезреть дома недалёкой Дорогомиловской слободы, скрытой кирпичной городской стеной. В её широкие ворота нескончаемым потоком вливались французские войска.
— Вот она, Москва! Наша победа и конец войны! — торжественно произнёс Наполеон, окружённый маршалами.
— Виват! Виват! — посыпались восклицания. Слава Наполеону!
Кто-то сообщил, что Москва оставлена жителями;
выехали не только чиновники города, но и его простые обыватели от мала до велика, захватив скарб.
— Дикари! — пренебрежительно процедил Наполеон.
Он представил, как ловкие журналисты высмеют его в Берлине, Вене и даже в Париже: «Делегация должна быть! Должна!»
И её собрали из каких-то иностранных торгашей с десятком простолюдинов сомнительной внешности. Испугавшись, что пришёл их конец, они что-то говорили вперемешку с увещеваниями и мольбами. Никогда они не находились в такой близости от высоких военных чинов, да ещё из Франции.
Это был тяжёлый удар по самолюбию Наполеона, понимавшего, что перед ним разыгрывается фарс. Сев на коня, он прервал эту комедию.
В ожидании привычной церемонии вручения от поверженного города ключей Наполеон пребывал в добром настроении. Сколько уж раз приходилось ему делать это, и каждый раз он испытывал сладостные минуты щекочущего самолюбия. В этой церемонии, когда к его стопам склонялись головы совсем не слабых мужей, проявлялась сила, власть, величие победителя. А победителем был он, Наполеон!
Сколько в его жизни было поверженных городов! Да что там городов! Вся Европа у его ног! Не сломлены лишь Великобритания да Россия, но теперь конец упорству русских уже близок. Он верит, что скоро, очень скоро Россия признает его могущество. И первый акт в этом произойдёт с минуты на минуту, когда ему вручат ключи от древней златоглавой Москвы.
Наполеон мысленно отрепетировал свою роль. Не делая ни шагу навстречу и не скрывая своего торжества, он примет свою привычную позу, в которой выражено его величие. Таким его привыкли изображать художники. Скрестив на груди руки и твёрдо выставив ногу, он с холодной маской на лице выслушает извинительные слова побеждённых. Конечно, это будет прикрытый мнимым благородством жалкий просительный лепет. Он не прервёт его, терпеливо дослушает, а приняв ключ, небрежно передаст его Мортье. Начальника Молодой гвардии он намерен назначить московским генерал-губернатором. Потом он, возможно, одарит жаждущих его милости москвичей немногими словами, в которых прозвучит назидательный упрёк и снисходительное прощение.