Генерал Симоняк
Шрифт:
Какой гад! Мы-то хорошо знаем, какие фашисты просветители. Под мундиром у пленного оказалась женская шелковая рубашка. Содрал он ее с чьих-то плеч, напялил на себя, гитлеровский мародер.
Не получали ли вы писем с Кубани? Остались ли в живых наши родные, моя мать и твоя, сестры? Там фашисты тоже драпают. Напоили их вдосталь кубанской водицей. Будем надеяться, что с нашими всё хорошо.
Во время боев я сильно простудился. Вышли на отдых - пару дней лежал с перевязанным горлом. Сейчас полегчало...
Пишите,
Крепко вас всех, мои дорогие, целую.
В конверт генерал вложил и отдельную записочку для своего баловня Виктора. Обещал переслать ему кортик, который носил немецкий полковник.
Драпал он так, сынку, что и мундир, и кортик бросил. Убежал, но мы его нагоним. Не уйдет. До скорой, сынок, встречи.
Разве предполагал отец, что не увидятся они больше, что не доведется уже ему гладить шелковистые Витькины кудряшки, слышать его бесчисленные почему.
Симоняк не спеша запечатал письмо. Адъютант включил радио. Женский голос объявил: у микрофона молодой поэт Михаил Дудин.
Комдив хорошо помнил узкоплечего, остроглазого парня, артиллерийского разведчика. Симоняку нравились его стихи. Из дивизии Дудина забрали во фронтовую газету.
Поэт читал стихотворение
Гвардейцам:
...За Марьином, за лесом, на опушке,
Где ветер снегу по уши надул,
Снарядами беременные пушки
Уткнулись в землю ртами черных дул.
Они уже не изрыгают пламя.
Пехота рвется дальше сквозь сосняк,
Путилов с нами, Говгаленко с нами,
И берегом проходит Симоняк...
Вот он идет. Во тьме свистят осколки.
Суровое, спокойное лицо.
Мы занимаем первые поселки.
Уже трещит блокадное кольцо...
...Война не ждет. Иди вперед и бейся!
Мы не щадили жизни на войне.
Мы заслужили звание гвардейцев,
Так, значит, с нас и спросится вдвойне.
Симоняк слушал, облокотившись на стол. Пальцы невольно потянулись к чубу. Да, война не ждет, и с гвардейцев будет спрос вдвойне. Это поэт правильно сказал.
В штаб полка принесли почту. Майор Меньшов развернул фронтовую газету На страже Родины. Почти целую страницу занимал приказ о награждении особо отличившихся при прорыве блокады командиров и солдат. Много среди них было и гвардейцев. Меньшов видел знакомые фамилии. Орденами Красного Знамени награждались комбаты Душко и Салтан, Зверев, Пономаренко, начальник полковой артиллерии Давиденко, помощник начштаба Туманов, ротный Перевалов, автоматчик Бархатов. Орденами Суворова 3-й степени - командиры полков Кожевников, Федоров, Шерстнев, комбаты Ефименко, Малашенков, Собакин. Замполит Хламкин награждался орденом Красной Звезды...
Своей фамилии в приказе Меньшов не нашел.
Почему?
– недоумевал он.
– Начальник штаба 270-го полка получает орден
Стало как-то обидно, но это не помешало Меньшову поздравить друзей-однополчан. Он звонил в батальоны, приветствовал краснознаменцев, первых в дивизии кавалеров ордена Суворова.
Разговор его с Собакиным неожиданно прервал телефонист.
– Что вы там?
– сердито крикнул Меньшов в трубку. И тут же услышал бас комдива:
– Это я прервал, Меньшов.
– Слушаю вас, товарищ гвардии генерал.
– Приказ читал?
– Читал.
– Небось засосало под ложечкой, что своей фамилии не увидел?
Меньшов не нашелся, что сказать.
– Не обижайся, майор. Ошибка вышла. А ты орден заслужил и получишь.
– Да я не обижаюсь.
– Ну и хорошо.
Прошло немного времени, и Меньшов убедился, что своих обещаний Симоняк не забывает, но уже сейчас от слов генерала стало легко на сердце. Обида сменилась чувством признательности комдиву, который вспомнил о нем, оценил и его труд во время боя.
– Как у вас с пополнением? Познакомились?
– спрашивал между тем Симоняк.
– Осваиваем.
– Надо торопиться. Война не ждет.
Меньшов уловил намек на то, что передышка подходит к концу.
И действительно, Военный совет фронта уже разрабатывал план нового удара по врагу. Продвижение наших войск у Синявина застопорилось. Противник успел подтянуть туда свежие силы. Командование решило, что целесообразнее начать наступление на участке 55-й армии, из района Колпина ударить на Красный Бор и далее на Тосно, перерезать дороги, которые связывают неприятельскую мгинско-синявинскую группировку с основными силами 18-й армии.
Симоняк, положив трубку, подозвал шофера.
– Машина на ходу?
– спросил он.
– Заправлена?
– А далеко ли ехать?
– В Рыбацкое.
– На старые места, - заметил Говгаленко.
– Еще один выговор зарабатывать, - мрачновато пошутил Симоняк, вспомнив неприятный разговор в штабе 55-й армии после боев у реки Тосны.
– До этого, думается, не дойдет.
– На войне, Иван Ерофеевич, всякое бывает.
6
Перед рассветом наблюдатели увидели неподалеку от первой траншеи человека. Он шел, проваливаясь в снег, с поднятыми руками.
– Перебежчик, - догадались солдаты.
Это был испанец. Молодой, черноглазый, он широко улыбался, открывая белые зубы. Перебежчик не знал ни одного слова по-русски, но часто повторял: Камрадо, Республика, Интернационал. И его поняли: этот улыбающийся парень радуется, что вырвался от тех, кто обманывал его, кого он ненавидел.
Перебежчик принес с собой гитару. Сержант показал на нее. Испанец охотно начал перебирать струны, и в землянке зазвучала мелодия марша испанских республиканцев.