Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
На другой день Снесарев уже в Черновцах. Дивизионная страда позади, через неделю он приедет проститься.
12
В Черновцах остановился в гостинице. Холод, неуют. В штабе армии узнал, что один из его приказов рекомендован как образцовый всем корпусам и дивизиям. Здесь познакомился с членами армейской «Думы Георгиевского оружия» — полковниками Шпаковским, Кривицким, подполковниками Антипиным, Самохваловым, Рацуцким. Ещё Арсений Петрович Петровский — добрый старый знакомый.
Всегда строгий, малоулыбчивый Каледин встретил Снесарева очень радушно, за завтраком сидели рядом и говорили охотно, непринуждённо, как сто лет знакомые, как единомышленники. Нечаянно всплыл Дон, и когда заговорили о родной для
Несколько дней плотной, с утра до вечера, увлечённой работы в армейской «Думе Георгиевского оружия». Рад был хорошей, свободной и честной обстановке. Вопросы о награждении решались обстоятельно, взвешенно, по совести, тщательно выискивались и отметались ложные представления, подмены, мошенничество. Рад был, что при строгом отборе не был «отодвинут» его помощник и друг Лихачёв: все сошлись на утвердительном слове «достоин». А сколько их, недостойных, всякого рода «стрелков», вёртких честолюбцев, ловких штабников, всякого рода опекаемых и продвигаемых жаждало заполучить высокие награды, которыми бы по справедливости должно отмечать отважных, честных, ходящих по краю пропасти, умеющих беречь чужую жизнь и готовых свою жизнь положить за други своя.
«Страшнее всего воровство боевой награды; это воровство крови, чести и гордости… А мы встречаем на каждом шагу: командиры артиллерийских дивизионов — у командиров батарей, командиры батарей — у младших… начальники штабов дивизии — у кого придётся. Делается это назойливо, с брехней, даже с унижением и критикой обворовываемых».
«Вчера вечером провёл время с Эрдели и Покровским. Первому характеризовал полки и командиров их, а второй нам рассказывал о своих прошлых мытарствах с Мёртвой головою…»
Мёртвая голова, он же Мишель Вейс, он же Михаил Алексеевич Беляев. Все трое — и Покровский, и Эрдели, и Снесарев — знают о нём, канцеляристе, ещё со времён Русско-японской войны, рутинном штабном начальнике, незаслуженном генерале, бесполезном представителе русской армии в румынской главной квартире (как возмущался последним Зайончковский!); но, разумеется, никто и предположить не может апофеоза его карьеры: в начале семнадцатого по настоянию царицы он будет назначен военным министром. Правда, министру не дадут ни поработать, ни отдохнуть. Февральские власти арестуют его и посадят в Петропавловскую крепость. Большевики его выпустят и — не пройдёт года — расстреляют.
16 декабря Снесарев приезжает в Брязу. В последний раз подписывает наградные листы, сочиняет прощальную телефонограмму, говорит по телефону с командирами полков. Ночевать ему приходится в одном доме с Иваном Егоровичем Эрдели, его преемником, его в некотором роде соперником-вытеснителем. Но, разговорясь, они найдут их сближающее и проговорят до полуночи. Вынесенное из затянувшегося разговора впечатление: «Он говорлив и уступчив, не уловить, во что он верит и чего желает…»
Наутро в Брязе — прощание с дивизией. Со всеми помощниками, друзьями распростился — обнялся, расцеловался… На пути выстроились батальоны Перекопского полка, оркестр играет и звучит беспрерывное «ура!». Снесарева только и хватает на несколько фраз — перехватывает горло. Подходят батальонные командиры, подходят офицеры, и никто не прячет слёз. Он едет вдоль фронта, отдавая честь… «чувства много: они меня любят, эти серые представители любимого мною полка… А там пролетели дома Брязы, и всё осталось в прошлом… и былой труд, и бои, и пережитый риск, полный пафоса, и любовь людской массы, и думы, и боевые мечты… Всё мимо, всё туда, в ту пропасть, что зовётся прошлым…»
Под вечер он возвращается в Черновцы, встречается с графом Гейденом. О нём уместно сказать здесь несколько слов. Граф Дмитрий Фёдорович Гейден (1862–1926) — после Русско-японской войны вышел в чине полковника в отставку. Депутат Государственной думы. В Первой мировой войне исполнял должность дежурного генерала в штабе Восьмой армии. В революцию принял сторону белых, служил в Добровольческой армии. В июне — августе 1919 года был начальником гарнизона города Царицына. Знал,
В долгой беседе Снесарев делился своими излюбленными мыслями об огневой тактике. Главное — духовное начало: с подчинёнными надо сродниться; пойдут в атаку только за таким командиром, которому верят, которого постоянно видят в окопах, который делит с ними хлеб-соль, который всё делает для того, чтобы как можно меньше их полегло в бою, для чего тщательно и аналитически изучает местность, предусмотрительно готовит в свои союзники скорое боевое поле.
Наутро Дмитрий Фёдорович Гейден, «истинный и искренний либерал», предоставляет автомобиль, чтобы довезти до Каменец-Подольска. Погода дождливая, что согласно примете, для Снесарева почти безусловной, к удаче. Но на душе уныло. В полдень автомобиль доставляет его в Каменец-Подольск, и пока он идёт от вокзала до дома близкого ему Евстафия Константиновича Истомина, встречает нескольких знакомых, и никто его не узнаёт — «война людей меняет, делая их иными».
А 23 декабря он прибывает в Петроград, где отпуск его прихватывает и неделю следующего года — семнадцатого, рокового… Первое и безошибочное впечатление от столицы находим в дневниковых записях.
«Петроград интересен как тыловой центр в дни тяжкой и великой войны. Он нервен, полон пересудов и сплетен, лишен нормальной, уравновешенной перспективы. Конечно, война — дело большое и трудное, она несёт с собою различные лишения, но всю эту трудную и сложную картину надо понимать, надо уложить в ясные рамки, чтобы создавать верные выводы. Путаница причин с последствиями, смешное расширение размеров тех и других, создание новых причин, смешных и карикатурных по своему содержанию… Это всюду, на каждом шагу. Например, взять одного Распутина. Сколько легенд с ним связано, сколько силы (и политической, и половой, и какой угодно) ему приписывается. Может быть, он в действительности является марионеткой какой-то скрытой, но определённой и большой силы? Теперь он убит; по естеству вещей ему должна найтись замена…
Второй пример: сумма слухов и гаданий вокруг молодой Государыни… слух о передаче в её руки всего внутреннего управления как несомненный венец сплетнического творчества Петрограда… Этих двух примеров достаточно, чтобы представить нервную и нравственную физиономию Петрограда; откуда что идёт, кто, чем и для чего дирижирует, какая основа для слагания всяких слухов и сплетен, кто на это может дать определённый ответ?»
Его развёрнутый вопрос и есть ответ. В одной из недавних «молодогвардейских» книг о Распутине высказывается предположение, по крайней мере, в других случаях двумя-тремя столетиями подтверждаемое, об английском следе. Может, шире — о масонском следе. Известно, что Распутин (здесь не рассматривается его тёмная сторона, его, может, и блудливо-похотливая одержимость) решительно был против того, чтобы Россия воевала с Германией, он даже слал царю отчаянные телеграммы из Сибири, находясь там в летние дни начала войны; быть может, он непостижимым чутьём чувствовал, что традиционные угрозы, исходящие от Англии, сработают и на этот раз, и — погибельно.
Из дневника узнаём, что Новый год встречают Снесарев с женой на службе в соседнем монастыре… Там же пишет, что отношения с женой «не без шероховатостей, возникающих спорадически». Подчас — словно на разных берегах, на разных языках. Об «искусственности», об условности и «неестественности» брака — социально несовершенного установления, может, впервые заговорит именно в отпуске. Тем не менее брак, а строже и глубже говоря, повенчанность мужа и жены — несомненная ценность, в конце концов, и часто счастливая привычка, отсюда и страх разрушить пусть и крепкое, но всегда хрупкое здание — семейное гнездо. Говорит и о «бессознательном выравнивании прав», о которых сознательно-нацеленно трубит пресса, словно околдованная феминистками, суфражистками, боевистками…