Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
К середине ноября в дивизию приехал генерал Эрдели, в скором будущем один из главных военачальников Белой армии, а покамест меняющий или вынужденный сменить кавалерийскую дивизию на обычную пехотную. В том-то и песня, что дивизия за два месяца из обычной превратилась в выдающуюся. Снесарев прибытие своего преемника принял без обиды и горечи, спокойно; два генерала даже нашли в разговорах немало точек соприкосновения. Правда, подчинённым, не только привыкшим к начальнику дивизии, но и полюбившим его за открытость и мужество, за едва не каждодневное посещение окопов, основательное, рабоче-созидательное, а не миговое, рекламно-пафосное, за умение ободрить солдат, даже в трудный час встать впереди, умение всё взвешивать и поступать по разуму, умение беречь офицера и нижнего чина, расставаться с ним тяжело.
«Слушайте все» — обращение,
Но серединный день ноября и особенно последующий за ним не стали звёздными днями дивизии. Бывают такие бои, когда нет ни поражения, ни победы, и для противоборствующих сторон такой бой — разочарование, угнетающее дух не меньше поражения.
С самого утра Снесарев, начальник штаба Соллогуб, российского Генерального штаба подполковник Инютин, японского Генерального штаба капитан Куроки оказались очевидцами и едва не жертвами взаимной артподготовки, когда неподалёку взлетают и падают вырванные с корнем деревья и земля мириадами брызг разлетается кругом.
В одиннадцать утра роты поднимаются в атаку, но не все, недружно, одни покидают окопы с криками и без, другие заминаются, потом первые под густым огнём залегают, последующие роты выжидают, мнутся в окопах, пока начальник дивизии и начальник штаба не вскакивают на бруствер, подавая пример, словно выдёргивая магнитом остальных своими первыми наступательными шагами, и так поступают трижды. Роты вроде бы удачно штурмуют высоту, а затем откатываются назад — несколько раз за день.
«Начал накрапывать дождь, прибывают пленные; 1307 — занятая нами — переходит из рук в руки…» — так завершается первый боевой день в глазах и меланхолических словах начальника дивизии. Но всё-таки победа за его ротами. Потери в дивизии были малые, несравнимые с австрийскими, да и много пленных захватили наступавшие.
На следующий день — «туман с проморзлотою». В такую непогодь трудно солдату подняться из окопа, трудно начальнику воодушевить подчинённых бежать куда-то в глухую пропасть тумана, в никуда, да ещё когда воины измучены предыдущим днём, а артиллерия не помощница, да и невозможно увидеть плоды её помощи в такую туманно-молочную непроглядь. Его верные помощники — командиры батальонов, изреженных рот — словно надломились вчерашним днём, их словно подменили, и Полтанов, и Шепель, и Петров по духу и отдалённо не напоминают погибшего на «Орлином гнезде» командира роты Спевакова, который в нужный миг первым делал наступательный шаг, отважен был неизменно, никогда не заботился о наградах, и ответ которого на скорогрозящий ему Георгиевский крест: «Ну какой там придётся — Георгиевский или деревянный» — вспомнил Снесарев в этот туманный день, как ещё десятки раз вспомнит за свою жизнь.
В этот день, согласно приказу сверху из корпуса, надлежало взять и удержать высоты 1318 и «Голый пуп». Поскольку на командиров батальонов и рот словно нашло непривычное и небывалое прежде оцепенение, начальник дивизии посылает начальника штаба организовать атаку, напутствуя не горячиться и беречь себя. С его помощью австрийцев удалось сбить с «Голого пупа», но вскоре он был ранен, наступательное движение застопорилось, пришлось возвращаться в свои окопы. Начинались сумерки, впрочем, весь день был как сумерки. Тягостное чувство Снесарева, вынужденного по приказу сверху участвовать в заведомо безуспешном предприятии, усугублялось тревогой за судьбу раненого Соллогуба.
Узнав о ранении начальника штаба
По счастью, обошлось. Хотя могло трагически кончиться и уже после ранения. О чём Соллогуб и поведал Снесареву через несколько дней, при отъезде на лечение. Его, раненного в голову, беспомощного, несли на носилках, а когда совсем близко разорвался снаряд, с перепугу, непроизвольно бросили оземь живую тяжесть, и начштаба скатился под уклон. Затем, стонущего от боли, его снова водрузили на носилки, и он попросил: «Вы уж меня, братцы, тихонько опускайте!» Под взрывами пришлось ещё несколько раз останавливаться и припадать к земле, но теперь уже носилки не бросали, а бережно опускали. Соллогуб крепко держал в руке образок Сергия Радонежского и молился, молился. Когда впереди показались нечёткие фигуры, все подумали: австрийцы. У начштаба не оказалось на тот час револьвера, яд был далеко под шинелью, у солдат не было винтовок, чтобы по его просьбе-приказу покончить с ним. Он поцеловал образок и ещё крепче прижал его в руке к груди. К доброй для всех развязке это оказались не австрийцы, а знакомые сапёры.
Снесарев представил Соллогуба к ордену Святого Георгия. Его верный и мужественный помощник уезжал в тыл на лечение. Расставаясь, двое сильных мужчин чуть не расплакались. Вскоре Снесареву передали письмо: «Ваше Превосходительство, дорогой начальник и учитель, уезжая с мест, где наши жизни и интересы шли, переплетаясь друг с другом, я не могу не бросить тоскливый взгляд назад, т.к. Вы здесь остаётесь. Эти 11 недель будут самым лучшим моим воспоминанием. Спасибо Вам за всё: за учение, за расширение военного моего горизонта, за привитие мне навыков огневой тактики, за последнюю, наконец, Вашу ласку… за моё представление. Дай Вам Бог успеха и да сохранит Вас Господь. Искренно преданный и сердечно любящий Вас Сергей Соллогуб».
А ещё недавно было 9 ноября 1916 года, обоих вызывали в корпус, которым теперь командовал новый генерал (после войны Зайончковский и Снесарев станут друзьями, в Москве станут часто бывать в гостях друг у друга, станут единомышленниками на военно-теоретическом поприще).
«В 3 часа прибыл генерал Зайончковский, которому я был представлен… Зайончковский говорил главным образом о пережитом в Румынии… “Кошмар”, — как он повторял… Делал всё, чтобы освободили, ругался, писал дерзкие телеграммы, не исполнил приказа короля и т.п. Просил прислать русских штаб-офицеров, ему отказали; французы прислали генерала и 50 офицеров Генерального штаба, и теперь там захвачено влияние… отметил неудачную с политической точки зрения мысль послать Сербскую дивизию (сначала дрались хорошо, а потом стали уходить с позиции, когда заметили несерьёзность решения задачи… “нас обязательно расстреляют”): пленные болгары говорили, что у каждого болгарина дрожала рука, когда он поднимал ружьё на русского, но когда рядом с ним они увидели презренного торгаша румына, а с другой стороны своего исторического врага серба, то они подняли руку и на русского. “Можно ли так по-детски решать вопрос?..” О румынской армии говорит с полным презрением. Трусы, болтуны и полны самомнения; врут сколько влезет. Дисциплина слабая: позицию займут аванпостами, а всю дивизию оттянут вёрст на 15 назад, в деревню: холодно, мол… Попробуешь соединиться — мадам Минареско говорит с мадам Подареску… и ничего не поделаешь.
Насколько всё это отвечает истине, сказать трудно: много личного элемента, немало хвастовства, но большая наблюдательность, политическая подготовленность и природный разум…»
Десять дней спустя Снесарев и Зайончковский снова встречаются — теперь уже комкор приезжает в дивизию, излагает суть обстановки. Катастрофа в соседней дивизии: погибло почти десять тысяч человек, а на участке корпуса, в створе между дивизиями, требуется наступление. Кто его возглавит?
Зайончковский рассказывает о разговоре с Калединым. Сначала комкор предложил на разбитую дивизию направить Снесарева, чтобы сколь можно быстрее поправить положение, а сюда — уже намеченного Эрдели. На что командующий армией возразил: «Не годится. Тут будет незнающий Эрдели, там незнающий Снесарев». Тогда Зайончковский предложил усилить 64-ю дивизию несколькими полками и артиллерийскими дивизионами и Снесареву поручить главный удар на участке корпуса. Каледин, спросив, остались ли резервы, согласился.