Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
Снесарев был не единственным из русских военачальников, столь суровым к Брусилову после февральских перелицеваний. Ничего не было сугубо личного, водораздел лёг именно через Февраль. Снесарев ценил Брусилова. Брусилов ценил Снесарева. Правда, в одном из приказов он, высоко ставя его научно-теоретические знания, считал его более кабинетным, штабным военным деятелем. Но тут не лишне сказать, что сам Брусилов, не окончивший Академии Генштаба, ревнив был к кабинетникам. В его воспоминаниях есть о том, что, мол, великие полководцы прошлого академий не кончали; правда, всё это подаётся косвенно, через разговор молодых офицеров Генштаба и запальчивого «неакадемического» полковника, который им доказывал,
Чапаевское настроение!
И сколько бы опереточный Керенский (даже вкупе с популярным Брусиловым) ни разъезжал по фронту, сколько бы ни выступал, ни призывал войска, развращённые камарильей керенских, они не хотели воевать. Между тем газета «Киевская мысль» спешит уведомить читателя: военного министра носят на руках, он воодушевляет! А на самом деле в гвардейском гренадерском полку Керенского оплевали, в Финляндской дивизии вступили с ним в пререкания, немыслимые прежде даже в отношениях рядового и прапорщика; еле удалось военного министра увести от греха подальше.
А в Подгайцах, где располагался штаб армии, Керенский, видать, в знак неколебимой солидарности с западными «союзниками» одетый по-английски в гетры, кепи, кричал-воодушевлял, тянулся на цыпочки, подпрыгивал, размахивал руками, сотрясал воздух исступлённо-возбуждёнными возгласами, действительно, как митинговый оратор и оракул. Самое забавное и грустное, что и Брусилов также, размахивая красным флагом, кричал: «Это революционное знамя вручил мне военный министр…» — словно то знамя ему вручил сам Господь Бог или, по крайней мере, генералиссимус Суворов.
Оценка Снесарева жёсткая: «Какая-то лёгкая митинговая комедия, не достойная ни грозного момента и сурового дела, ни самих руководителей, а Брусилов заслуживает просто презрения. Впечатление минутное — на короткое время, пока Керенского несли на руках, а затем ни следа, как от пены морской…» Не менее строгая оценка — в снесаревском дневнике в самом описании картины майского посещения Керенским двух Заамурских полков: «Керенский не поздоровался и начал вопросом: правда ли, что у вас не хотят воевать? Гробовое молчание. Правда, что не хотят переходить в наступление? Гробовое молчание. Начинает речь обычного типа, но в более нервно-раздражительном тоне. Из строя — ни звука… Наблюдается определённое явление: Керенский производит впечатление, может быть, даже энтузиазм в больших штабах — фронта (Каменец), армии (Подгайцы), где нет солдат, а рабочие, переодетые в солдатское платье… приветствуют в нём — бессознательно или сознательно — социалиста, товарища, а не военного министра; где же он подходит к настоящей солдатской массе, там контакта нет, там он чужой человек и… гробовое молчание…»
Керенский и Брусилов, словно в артистическом турне, разъезжают по армии, а настоящей армии уже не существует. Снесарев, отходя со своей сменённой у окопов дивизией, с колющим сердце бессилием видит, что всё в разбросе, развале, великая убыль народным деньгам, никакого порядка (разве так было в славной дивизии у «Орлиного гнезда»!) и горестно размышляет, как всегда, математически точно:
«Переделка армии фабрикой — эксперимент наименее удачный… и психика, и идеология рабочего (особенно сознательного) совсем иная, чем у солдата (настоящего, конечно) … Солдат — государственник, строитель и разрушитель царств, губящий гнездо столетий и строящий новое на столетия; рабочий — человек без исторической перспективы, безгосударственник… Прошлое и общее для него вздор. В рабочем столетиями и испытаниями накапливалась ненависть против имущих что-либо, эта
Вообще, мы запутались в понятиях. Керенский говорит, что русская армия самая демократическая в мире; надо же понять, что армии в России больше нет ни на фронте, ни внутри. Прежде чем к вещи прилагать эпитеты (большой, малый, хороший, зелёный), надо установить раньше, существует ли сама вещь… Может быть, не нужно терять зря слова. Ведь вернуть винтовки в руки группе детей или толпе, толкающейся на ярмарочной площади, это ещё не значит сделать её армией».
5
Получив краткосрочный отпуск в конце мая — начале июня, Снесарев отправляется в дальний путь, в Острогожск, и среди загаженных территорий, безладицы, гвалта, пьяных солдат с неизменными девками, размахивающих то ли флагами, то ли красными тряпками, перед Струсовым видит польские полки, которые, как и в начале войны, идут ровно и слаженно, с патриотическими знамёнами. Смотреть — загляденье! Эти полки через три года будут бить войска революционного, советского Тухачевского, скоро славного своими победами над русским крестьянством и чуть-чуть над русским белым воинством. А покамест польские полки — ещё здоровые сколки армий российской и австрийской.
В Киеве Снесарев, имея толику свободного времени, отправился к памятнику Столыпину. Памятника уже не было: мутная революционная волна свалила его с постамента. «Им нужны великие потрясения, нам…» — далее пророческая надпись была сбита.
Что теперь нужно нам, идущим над пропастью?
Через три дня он был в Острогожске, и не надо было иметь двух пар глаз, чтобы увидеть, какие неприглядные мазки положила революция на «милый, спокойный и красивый город». Таковым он был с начальных поселенческих времён, а теперь — грязь и навоз, «общественный сад запущен, занятая женская гимназия загажена… Власть захвачена Советом рабочих и солдатских депутатов…»
Уходил с женой и детьми к Тихой Сосне, за речкой расстилался луг, на нём купно росли вербы. Паслись коровы. Совсем неподалеку, у противоположного берега, пощипывала траву, видать, намученная, с впалыми боками гнедая лошадка, время от времени взбрасывая голову и поглядывая так, словно спрашивая, где бы ей найти лучшие и травы, и луг, и жизнь.
В Острогожске Снесареву принесли прочитать брошюру депутата Государственной думы Пуришкевича. (Снесарев не раз встречался с Пуришкевичем, нельзя сказать, что был дружен, но ценил и некоторые его выступления на трибуне Государственной думы, и его, одного из подвижников Красного Креста, помощь фронтовым окопам. Пуришкевич всё время со своим санитарным поездом пропадал на фронте, тыл не работающий, а праздно-болтающий был ему неприятен — как ближний, так и дальний).
Подумать только — брошюра распространялась по России нелегальным путём! А как же свобода печати? Да никак! Не могла понравиться ни Временному правительству, ни Совету рабочих и крестьянских депутатов эта брошюра. Называлась она «Без забрала». Открытое письмо петроградским революционным вождям.
«Назовитесь, наконец, кто вы такие? Дайте ответ России! Кто вас призвал к власти? Какова профессия ваша? Кто уполномочил вас, наконец, говорить от имени народа и истолковывать его желания? Великое государство, будь оно монархией или республикой, не может управляться псевдонимами. Не товарищи Пётр, Василий, Нахамкес (Стеклов) должны и вправе руководить 180-миллионным народом, а только те, которые пользуются у него известностью, которых он знает, которым он верит и за которыми пойдёт…»