Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
3
При всей университетской загруженности чего только не успевает делать молодой Снесарев, чем не интересуется, чем не занимается! Даёт уроки в богатых домах. По ночам разгружает хлебы в булочной. По воскресеньям — бег, велосипед. И так запойно играет в шахматы, что иногда весь мир видится ему шахматной доской, по клеткам которой предопределённо двигаются фигуры, то бишь люди, и ему пришлось даже обращаться к врачу, чтобы избавиться от наваждений и усмирить шахматную страсть. Серьёзно изо дня в день изучает он живые иностранные языки, одно полугодие квартирует в немецкой семье, условясь, что разговаривать с ним будут только по-немецки. Он старается не пропустить ни одного хорошего концерта. Сам играет на рояле и скрипке. Поёт — у него редкостный по выразительности баритон. Наконец, ночами напролёт он поглощает книги по всемирной и русской истории, произведения зарубежных и отечественных писателей. Пробует сам сочинять,
Читаем рассуждения справедливые, бесспорные, но из тех, что называются истинами азбучными, местами общими, вроде: «Идея Сальери и Моцарта — вопрос о взаимоотношении таланта и гения»; «Труд по-настоящему есть жизнь человечества, отнять его — и поколение Адама прекращается»; «Патриотизм не в пышных фразах…» И тут же горестный вопрошающий возглас: «Что со мной творится? Что? Вышел я в поздний вечер. Не то что страшно, а нехорошо как-то: ни голоса, ни звука… Плывут по небу тучи насуплено, сурово. Звёзды ими закрыты… чуть не заплакал. Что со мной?.. Да скажите же что-нибудь, темнота, дорога! Или впереди ничего? Движение куда-то, к чему-то, зачем-то». Какой переклик во времени: своё душевное состояние в подобной тональности и подобными словами через несколько десятилетий выразит ещё один Андрей, молодой воронежец — автор «Ямской слободы» и «Чевенгура».
Существенная и на будущее дневниковая запись о «Войне и мире» Льва Толстого: «…странно и страшно говорить что-нибудь критическое о таком монументальном сочинении, созданном рукою великого писателя. Решаясь указать на ошибочные моменты, уподобляешься ребёнку, который, оценивая платье своей молодой матери, начал бы указывать на непродёрнутую ниточку — и всё же с толстовским описанием Бородинского, Аустерлицкого сражений (особенно распоряжений по ним) трудно согласиться: в них слишком внесён взгляд автора, что в сражении мало чего значат, даже ничего не значат, отдельные единицы, полководцы, что в сражении ничего не исполняется, что предполагалось раньше… Ошибочен взгляд, при котором в истории видят только историю героев, ошибочен и полярный первому взгляд, когда всё полагают в массовом движении, в массе. История, очевидно, есть результат взаимодействия массы и единицы.
Толстой широк и всесторонен. Он не затрагивает только лишь сердца, как Тургенев, или одну только мысль, как Глеб Успенский, или только умную насмешку, смешанную с грустью, как Щедрин, — нет, он пленяет читателя широко и могуче, это полный стакан…»
Отношение Снесарева к Толстому на протяжении жизни во многом изменится. Но не как к художнику. А как к человеку и мыслителю. А импульсы несогласия с Толстым как военным мыслителем заявлены уже в этом юношеском рассуждении.
4 В студенческие годы музыка забирает сердце притягательно-пожизненно. Андрей и его друзья — завсегдатаи в нотном магазине Циммермана, куда нередко захаживал П.И. Чайковский, просматривал новинки, импровизировал, и счастливые юноши готовы были поступиться и лекцией, и назначенным отдыхом на берегу Москвы-реки, у Коломенского, лишь бы насладиться звуками музыки русского гения. Снесарев не пропускал ни одного концерта университетского симфонического оркестра, весьма отменного, вполне профессионально исполнявшего сложные сочинения Вагнеpa, Глинки, Чайковского. Более того, Андрей — замечательный баритон — участвовал в студенческом хоре, которому Чайковский посвятил четырёхголосый мужской хор «Блажен, кто верует» на стихи «августейшего поэта» К.Р. — Константина Романова. Хор — двести голосов — выступал даже в Колонном зале Московского дворянского собрания.
Музыка и песни звучали, разумеется, на всех студенческих празднествах и вечерах. И особенно в Татьянин день. За окнами — синяя зима, университетский актовый зал распевает задорное, раз в году дозволенное во весь голос:
Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна! Все наши братья пьяны, пьяны, пьяны В Татьянин славный день.Тут ещё бас зычно и шутливо-грозно вопрошал, кто же виноват, а студенты ловко перебрасывали все вины на «Татьяну». Снесарев был свидетелем, как хмельной студенческий праздник куражится до полуночи, как его сверстники с факелами в руках выбредают на Манеж и прилегающие улицы, как они и дальше не прочь пить-веселиться. Но он уже нагляделся в разных городах и весях на плоды хмельного безудержа и сердцем глубоко ранился, почувствовав, что хмельное зелье не веселие Руси, а проклятие Руси. Бог и воля уберегут его от этой пагубной страсти.
А вот цветник юных Татьян, разумеется, волновал. И не только в Татьянин день. И среди них была для него единственная. Умница, глубоко верующая, знающая и чтущая святых
По завершении университетского курса Снесарев весьма убедительно защищает кандидатскую диссертацию «Очерк развития анализа бесконечно малых». Но не чистая математика втягивает его в свой круг. И не миротворящая консерваторская музыка.
ОТ ЛЕФОРТОВСКИХ КАЗАРМ ДО АКАДЕМИИ ГЕНШТАБА.
1889–1899
По завершении университетского курса согласно существовавшему тогда положению он обязан был отбыть воинскую повинность и мог отбыть её как вольноопределяющийся — служба в таком разе заняла бы менее полугода. Но он поступает иначе: подаёт прошение зачислить его в годичное военное училище, где можно было бы приобрести реальные навыки и знания, необходимые защитнику Отечества. Профессорская карьера отодвигается собственной рукой. В августе 1889 года его зачисляют рядовым в Первый лейб-гренадерский Екатеринославский Его Величества полк и тут же, недели не пройдёт, командируют в Московское пехотное юнкерское училище, с 1897 года — Московское военное, с 1906-го — Алексеевское, названное так в честь только что рождённого наследника — цесаревича Алексея.
1
И здесь перед нами явление если не удивительное, то редкое и несколько озадачивающее. Разносторонний молодой талант отдаёт семь самых цветущих лет не военной академии, не Большому театру, не консерватории. Но низшей армейской страде — страде полковой. Скажем для точности, что на таком выборе пути сказались и желания, и обстоятельства. Чего больше — трудно теперь ответить.
Московское пехотное юнкерское училище, основанное в 1864 году, незадолго до рождения Андрея Снесарева, было не самым лучшим, но и далеко не худшим. Маршал Василевский, прошедший его курс в годы Первой мировой войны, в табели о рангах из многих тогда существовавших военных училищ Алексеевскому отдавал третье место, ставя впереди только Павловское и Александровское. Выпускниками училища в разное время были люди незаурядные: тот же маршал Василевский, начальник советского Генштаба в предвоенные и военные годы маршал Шапошников, генерал Дмитриевский, генерал Молчанов, офицер Лазо, сожжённый японцами в паровозной топке, певец Собинов, духовно-религиозный поэт Солодовников… Назвать только их, разумеется, было бы несправедливо: за десятилетия училище выпустило более восьми тысяч офицеров. Немало их геройски сражались в Русско-турецкой войне 1877 года; сколько пало под Лаояном и Мукденом, на сопках Маньчжурии, на редутах Порт-Артура; сколько погибло у Мазурских озёр — это первое и тяжёлое поражение русских в Восточной Пруссии в самом начале Первой мировой войны Солженицын позже запечатлеет в романе «Август Четырнадцатого»; многие не вернулись с «галицийских кровавых полей», где набиралась мужества и мудрости и фронтовая судьба Снесарева. Одни испытали ужасы Гражданской войны, другие эмигрировали, а оставшиеся почти сплошь были репрессированы.
Жизнь Российской империи во времена Александра Третьего — последняя попытка удержать страну на разумно-консервативных началах. Император исповедовал политику мира, что требовало сильных армии и флота, которые царь полагал единственно верными и честными союзниками. И было время, когда говорили: «Ни одна пушка не выстрелит в Европе без воли русского царя». При Александре Третьем Россия, может быть, достигла пика своей величавой могущественности. С другой стороны, именно при нём был заключён русско-французский союз — прообраз будущей Антанты, связка, которая оказалась для России роковой. Дело, разумеется, обстояло глубже, но царь, встречавший в Кронштадте французскую эскадру со звуками ненавистной монархам «Марсельезы», последствий, видимо, просчитать не смог. Сближение двух разных стран — не механическое сближение двух друг другу салютующих эскадр…
Училище располагалось в Лефортове, в так называемых Красных казармах — массивный протяжённый двухэтажный «брус» бывших казарм с небольшими, словно заранее не для мирной жизни впечатанными в стенные пролёты окнами, и поныне впечатляет, будто погружает в дни давно былые.
Со двора училище выходило в старинный парк, полный лип и берёз, — подобно тихим женщинам, те спускались к воде. Близко протекала Яуза, и мысль о потешных речных суденышках, на которых молодой Пётр Первый начинал свою во всю жизнь растянувшуюся водную одиссею, невольно возвращала будущего офицера на Дон, где молодой царь правил первые свои военные флотилии к берегам Азовского моря.