Генерал
Шрифт:
Будьте мужественны. Надеемся, смерть любимого человека не заставит вас опустить руки, склонить голову. Гордитесь, что вас любил такой человек. Боевые товарищи Кузьмы Волкова отомстят врагу за его смерть. Считайте нас своими товарищами и однополчанами, знайте, что вы нам как сестра, и мы всегда с вами!"
Перечитав письмо, Филатов еще раз вздохнул и подписался.
Тарников встал – у него было такое ощущение, будто письмо это они с комиссаром писали вдвоем.
2
В последних числах декабря советские
Бои были страшные.
В метельную темную ночь два солдата, наклонив от ветра головы, несли кого-то на носилках. Рядом шла женщина, то и дело поправлявшая полушубок, которым был укрыт раненый. Казалось, женщина не замечает снега, бившего ей в лицо.
Из темноты кто-то спросил:
– Кого несете? Куда?
Женщина обернулась и увидела в темноте высокого человека, а за ним еще одного, но не могла узнать, кто эти люди. Она ответила неохотно:
– Несем раненого, товарищи, в ближайший медсанбат.
– Капитан Смородина, это вы?
– Я, товарищ генерал, – отвечала Смородина – из темноты выступил Черепанов, и врач узнала его.
– А кто ранен?
– Майор, Пронин.
Генерал подошел к носилкам. Солдаты опустили раненого на землю.
– Пронин? Серьезно ранен? Тяжело?
– Почему не на машине? Так ведь и тяжело, и долго…
– Очень он ослабел, товарищ генерал, едва дышит. А дорога неровная, в машине растрясет. До дороги понесем на носилках, а там переложим в машину.
– Тогда не медлите.
Солдаты подняли носилки и пошли. Смородина пошла рядом. Генерал Черепанов в сопровождении адъютанта направился к машине.
Танковый полк Ази Асланова пополнился людьми и отремонтированными танками – пятью KB и шестью Т-34 – снова был послан на передовую и вскоре вступил в бой с большой танковой частью противника, прикрывавшей отход немцев в сторону Котельниково.
Пронин был ранен под вечер, когда две танковых роты под его началом выполняли маневр, стараясь обойти фашистов с фланга и отрезать им путь к отступлению. Машина Пронина напоролась на мину. Майора выволокли из танка без сознания.
Лена Смородина оперировала его в санчасти.
О ранении начальника штаба сообщили Ази Асланову.
Асланов ушел далеко вперед, вернуться он не мог; но приказал принять все меры, чтобы спасти майора и вовремя доставить его в медсанбат.
Смородина выполняла двойной приказ: приказ командира полка и приказ сердца.
Глава двадцать шестая
1
С тех пор, как с фронта пришло известие о гибели сына Гаджибабы, Нушаферин лишилась сна.
Слезы то и дело текли по ее сморщенному лицу, глаза выцвели от слез, и худые руки тряслись.
Сначала решили скрыть от нее черную весть. Но соседка, старая Гонча, зять которой работал в военкомате узнав от него о гибели Гаджибабы, пришла выразить Нушаферин соболезнование, и начала голосить еще с улицы.
Нушаферин после этого едва привели в чувство, но стоило ей взглянуть
– Ох, сынок, сынок! Надломил ты меня, как былинку! Лучше бы та пуля сразила меня! Не видеть бы мне этих горьких дней! Я жила и надеялась, что мои сыновья понесут на плечах мой гроб. А я тебя оплакиваю. И памяти по себе не оставил ты, сынок, – ни внука, ни внучки… Зачем мне жить дольше сына? И за что, аллах, ты покарал меня, не дал увидеть еще раз лицо сына, закрыть его глаза?! За что ты оставил меня жить, для чего, для кого?
Хавер боялась оставлять ее одну, и по ее наказу Тофик, где бы ни был, присматривал за бабушкой.
Нушаферин успокаивалась немного только тогда, когда приходили письма от Ази. Каждое письмо она просила прочесть вслух, и не раз и не два, а потом прятала его у себя на груди. Зазывала в дом кого-либо из соседских ребятишек-школьников и просила их снова и снова читать письмо. Убедившись, что домашние не обманули ее, прочли письмо от слова до слова, ничего не пропустили и не скрыли, она на время затихала.
Тофик, выпачканный в песке и в грязи, обычно влетал в комнату, как метеор. Кричал с порога:
– Бабуля, я хочу есть, дай хлеба!
Услышав голос внука, старуха вытирала слезы, старалась выглядеть веселой. Но Тофик, глянув на красные глаза и набрякшие веки, тотчас обо всем догадывался.
– Бабушка, ты плакала? Что случилось? У тебя что-нибудь болит?
– Нет, дорогой мой, я не плакала. Глаза у меня болят, глаза.
– Хочешь, я поведу тебя к доктору?
Старуха прижимала внука к груди.
– Ох, сладкий ты мой! Радостно мне от твоих слов! – она целовала ребенка в губы. – Да стану я жертвой твоего нежного сердца, аи киши! [4] Маленький мужчина. Пока отец воюет, ты тут вместо него…
– Так идем к доктору?
– Да зачем, зачем, звездочка ты моя ясная! Я не больна. Давай сперва я тебя умою как следует, потом одежду грязную сменим, потом налью тебе довги. [5] Да хватит бегать по улице, отдохни, скоро мама придет с боты.
4
Киши (азерб.) – мужчина.
5
Довга (азерб.) – рисовый суп на кислом молоке с зеленью.
Нушаферин кормила внука, любовалась им и думала про себя: «Господи, что я делала бы без детей? Когда слышу их голоса, когда смотрю на их лица, кажется, я самый счастливый человек на свете».
Из соседней комнаты послышался детский крик. Нушаферин проворно встала, прошла в соседнюю комнату, накрыла одеяльцем младшего внука. Ариф, не открывая глаз, повернулся на бок и сладко зачмокал во сне. На личике играла улыбка. Нушаферин осторожно оттерла пот с лица ребенка, погладила его по головке. «Гаджибаба не оставил памяти по себе», – горестно подумала она и опять заплакала.