Генеральная репетиция
Шрифт:
Таня. А я, между прочим, до сих пор помню одни твои стихи.
Людмила. Какие?
Таня (медленно).
Мы пьем молоко и пьем вино,
И мы с тобою не ждем беды,
И мы не знаем, что нам суждено
Просить, как счастья, глоток воды!..
Людмила (странно дрогнувшим голосом). Почему именно - эти?
Таня. Потому, что я не знала других! (Вытащила из шкафа, из-под белья, деньги, отсчитала, сунула в сумочку.) Ну, я готова!
Людмила (встала). Ваня, мы поехали! Дежурство у меня, будь оно неладно, до двенадцати, но, может, я отпрошусь!
Таня (поглядела
Чернышев. Соображу!
Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!..
Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно кричит девчонка:
– Раз, два, три, четыре, пять -Я иду искать!..
Далекий гудок поезда. Чернышев включает висящий на стене радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел в санитарном поезде, в "кригеровском" вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.
Чернышев. Кто там?
Входит высокий широкоплечий мужчина с очень обветренным загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже красив - внушительной и спокойной стариковской красотой. Это Мейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и волнением оглядывает комнату.
Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но...
Чернышев. Звонок не работает.
Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц... Он дома?
Чернышев (помедлив, громко зовет), Давид!..
Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.
Давид (хмуро). Ну, что?
Чернышев. Во-первых, здравствуй.
Давид. А мы днем виделись.
Чернышев. А во-вторых... (Вольфу.) Вот, пожалуйста - Давид Шварц!
Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой). Да, это Давид Шварц. Ошибиться трудно. Глупые люди сказали бы, что все повторяется - род уходит и род приходит... Но мы теперь знаем, что все имеет свое начало и свой конец!
Давид (с внезапно просветленным лицом). Мейер Миронович?!
Вольф. Догадался?
Давид. Здравствуйте, Мейер Миронович! Когда вы приехали?
Вольф. Вчера. Собственно говоря, сегодня я уже должен был ехать дальше - но очень уж мне хотелось посмотреть на тебя! (Огляделся, придвинул кресло, сел.) Если не возражаешь, я немножко присяду!
Давид (смутился). Извините, конечно! (После паузы.) Мейер Миронович, а вы мое последнее письмо получили?
Вольф. Получил. Но ответить не успел - я уже собирался в дорогу... Впрочем... (Из кожаной папки, которая у него в руках, достал какой-то конверт, из конверта старую фотографию, протянул фотографию Давиду.) Смешно, что из всех моих старых вещей у меня уцелела именно эта фотография... Вот взгляни! Это некоторым образом ответ на твое последнее письмо! Ты просил, чтобы я рассказал тебе про твоего дедушку Абрама - вот мы с ним вдвоем!
Давид (сдвинув
Вольф. Да! (Обернулся к Чернышеву.) Извините, но я как-то сразу не сообразил... Вы, наверное, товарищ Чернышев?
Чернышев (протянул руку). Иван Кузьмич! Про вас, Мейер Миронович, я тоже слышал. С приездом.
Вольф. Спасибо. Большое спасибо.
Давид (в недоумении разглядывая фотографию). Странно!
Вольф. Что тебе странно, милый?
Давид. Ну, вы же знаете... Я вам писал... Дедушку Абрама расстреляли фашисты... Он набил морду гестаповцу и они его расстреляли!
Вольф. Ну и что же?
Давид. А здесь, на фотографии, он какой-то маленький и...
Вольф (слегка насмешливо). А ты думал, что он был похож на Спартака или на Чапаева? Нет, нет, милый - он был маленького роста, и когда работал надевал очки, и очень боялся темноты... И вообще он всю свою жизнь чего-нибудь боялся!
Давид (возмущенно). Но он набил морду гестаповцу!
Вольф (с той же интонацией). Ну и что же? Не повторяй ошибки глупцов не ищи всегда прямых связей! У портных есть поговорка - если клиент заказывает к костюму две пары брюк, это еще не значит, что у него четыре ноги! (Помедлив.) Маленький, старый, трусоватый человек бросается с кулаками на гестаповца... Он выходит - один - против целой армии... Впрочем, нет это тоже ошибка! Он был не один! Родина его, его сыновья и внуки - стояли за ним, вот в чем секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю минуту своей жизни понял твой дедушка Абрам... Понял и перестал, наконец, бояться!..
Давид (растерянно). А я не думал... Я ведь совсем... Ну, просто совсем ничего про него не знал! С папой - другое дело - у меня и фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл...
Вольф. Где он погиб?
Давид. Он умер в госпитале, в Челябинске. Он был контужен и ранен, и все надеялись, что он останется жив, но он умер... На руках у тети Люды и дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню, прекрасно!
Чернышев (покачал головой). Ну, что ты, братец, сочиняешь?
Давид (неожиданно и мгновенно взрываясь). Я сочиняю, да?! Это мама вас всех уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как мама с вами советовалась... Не изменить ли мне... Ну, одним словом - не взять ли мне ее фамилию! Вы думаете, я не помню, как тетя Люда прибежала к нам сюда, ночью, и плакала - когда вас исключили из партии?!.
Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! Было и это?
Чернышев. Все было.
Вольф. Когда?
Чернышев. В пятьдесят втором. За потерю бдительности и политическую близорукость - так было записано в решении.
Вольф ( усмехнулся). Близорукость?! Один профессор-глазник... Мы с ним вместе работали в шахте... Так вот, он рассказывал мне, что бывают случаи, когда ранняя близорукость переходит в позднюю дальнозоркость?..
Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик: