Генеральская звезда
Шрифт:
— У него все должности были временными.
— Я страшно удивился, увидев его сидящим у стойки. Сначала я подумал, что обознался. Потом, помню, сказал себе: похоже, что этот парень Чарли Бронсон. Он ни капли не изменился.
— Удивительно, Гарри.
— Что именно?
— То, что он не изменился. Он никогда не меняется. Всегда выглядит так, как, по общему представлению, должен выглядеть кадровый армейский офицер.
— Удивительно, что с тех пор как я давал показания в следственной комиссии, я, пожалуй, ни разу о нем не вспомнил. Но когда увидел его в баре, мне показалось, что мы расстались накануне вечером. Он выглядел совершенно таким же. Все годы, прошедшие со времени нашей последней встречи, как бы исчезли.
— Я тебя понимаю, — сказала Маргарет.
— Он тебе рассказывал когда-нибудь о нашей встрече
— Мы тогда мало жили вместе. Я жила в Фоллвью. А он много разъезжал — как коммивояжер, — замещая в разных местах разных людей.
— Да, это был памятный вечер.
Нью-Йорк. 1948
Вероятно, каждый точно помнит, где он был в день победы в Европе. Мне многие рассказывали во всех подробностях, где они были и что делали, когда услышали весть об окончании войны в Европе. Тот факт, что они услышали об этом событии лежа в ванне, во время бритья, или завязывая шнурки от ботинок, придавало их рассказам особый колорит. Помню, один парень рассказывал мне, что в это время он лежал на столе в операционной. Поднося к его носу воронку с эфиром, анестезиолог небрежно заметил: «Вы, наверно, слышали, что кончилась война?» Это один из немногих исключительных случаев среди всех, о которых мне приходилось слышать. Какие навеянные эфиром сны, должно быть, вызвало это сообщение!
Я услышал об окончании войны в один из самых неприятных моментов в моей жизни. Когда стало ясно, что война в Европе близится к концу, редактор газеты отозвал меня домой. В Гавре я погрузился на «Либерти» вместе с пятьюстами солдатами, которых отправляли в Штаты для увольнения или для получения нового назначения на Тихоокеанский театр. Возможно, что «Либерти» выиграли войну, но все считают их одним из самых неудобных средств передвижения, которые избрал человек для плавания через океан. Утилитарные соображения заставили быстро расправиться с комфортом. Солдат загнали в передний отсек судна. Они спали на брезентовых гамаках, подвешенных рядами, по шесть штук в каждом, на стальных цепях, прикрепленных к вертикальным стойкам, идущим от пола до потолка. Днем еще было ничего, потому что сразу же после подъема все высыпали на открытую палубу навстречу солнцу и свежему воздуху. После ночи, проведенной в невыносимо душном, как помойная яма, помещении, свежий воздух — даже холодный воздух северной Атлантики — казался одним из немногих предоставленных нам удовольствий. Очередь за пищей устанавливалась с рассвета и вилась змеей по всему судну. Когда последний солдат съедал завтрак, пора было уже становиться в очередь на ленч. Громкоговоритель на мостике весь день извергал оглушительную музыку. Избавиться от этих звуков было невозможно, потому что репродукторы стояли по всему судну. Вскоре спасение от этих звуков стало главной боевой задачей. Если днем скука изматывала нервы, то ночью было еще хуже. Судно так качало, что уснуть было совершенно невозможно. В проходах круглые сутки шла азартная игра. Воды не хватало, и в душах пускали морскую воду.
В довершение всего, поскольку война еще не кончилась, по ночам соблюдалась строгая светомаскировка. Пятьсот немытых солдат всю ночь лежали взаперти в трюме, а сверху доносился скрип зениток, вращавшихся на поворотных тумбах. На борту «Либерти» в 1945 году война казалась настоящим адом!
На десятый день пути громкоговоритель разнес известие о безоговорочной капитуляции Германии. Солдаты встретили сообщение довольно сдержанно. Те, кто следовал в пункт демобилизации и возвращался к гражданской жизни, давно уже перестали считать себя участниками войны. Те, кто предназначался для отправки на Тихий океан, решили, что теперь, когда все усилия сосредоточатся на разгроме Японии, они в самом скором времени попадут на фронт. Я не испытывал ничего, кроме чувства облегчения оттого, что больше не будут закупоривать судно на ночь и можно избавиться от общества заросших грязью солдат «великой демократии» и спать на палубе. Пусть я лучше замерзну до смерти, но по крайней мере умру на свежем воздухе. Пожалуй, так и должна была кончиться война. Все романтические представления о ликующих, возбужденных солдатах рассеялись за время бесконечного путешествия на «Либерти».
Мне потребовалось известное время, чтобы приспособиться к гражданской жизни. Я вдруг понял, какой свободой пользовался, будучи военным корреспондентом.
Вернувшись с побережья, я получил временное задание составлять «колонки» — ежедневные обзоры городских новостей. Я тотчас же принялся за работу. Это было равносильно лицензии на кражу. Меня завалили книгами для рецензирования, билетами на все премьеры, ящиками виски от владельцев ночных клубов в качестве рождественских подарков и информацией обо всем, что происходит в Нью-Йорке. Составление «колонки» — это великое дело для удовлетворения эгоистических потребностей американцев. Они готовы почти на все, чтобы их имя появилось в сообщениях о жизни Бродвея. Это самый близкий путь к бессмертию, который обещает двадцатый век. Я постиг все премудрости этого ремесла. Упоминание раз в месяц какого-нибудь ресторана обеспечивало мне бесплатное питание в нем. Агенты печати снабжали меня всевозможными сплетнями в обмен на рекламу для своих клиентов. То и дело кто-то устраивал бесплатный пикник — в общем, для меня как будто опять начались блаженные дни военного времени. В качестве составителя «колонок» я мог свободно бродить где мне вздумается, лишь бы бесперебойно поступал материал. Но через некоторое время эта работа стала мне надоедать.
По-моему, чтобы всю жизнь составлять «колонки» ради заработка, надо быть насмерть запуганным угрозой нищеты и безработицы. Для меня пресыщение наступило примерно через год после того, как я начал работать. Обход ночных клубов стал уже не развлечением, а самым будничным делом. Как-то вечером я заглянул в новый бар в районе Сороковых улиц. Я платил гардеробщице двадцать долларов в неделю, чтобы она снабжала меня новостями. Наскоро выпив у стойки рюмку, я выслушал от буфетчика пару скабрезных историй и получил информацию от гардеробщицы о том. что такой-то голливудский жеребец проводит время с такой-то международной кокоткой. Я уже допивал рюмку, когда случайно взглянул в зеркало, висевшее у стойки.
Этот парень в синем костюме похож на Чарли Бронсона, подумал я и обернулся, чтобы рассмотреть его получше. Это действительно был Чарли Бронсон. Он увидел меня в тот же момент и с минуту смотрел на меня, словно не узнавая, потом вдруг улыбнулся своей обаятельной улыбкой и направился ко мне. Он сел на табурет рядом и протянул мне руку. Мы весьма торжественно обменялись рукопожатием.
— Я сразу узнал тебя, Капа. Как поживаешь?
— Отлично, Чарли. А ты что поделываешь, ушел из армии?
— Почему ты так думаешь?
— Штатский костюм.
— А! Нет, не ушел. Просто вне службы я не ношу форму.
— Представляю, что было бы, если бы ты в таком виде появился в солдатском клубе-столовой.
— Как дела, Капа? Я часто думал о тебе. Я, конечно, читаю газеты и знаю, чем ты занимаешься. Несколько раз порывался тебе позвонить, но не был уверен, что ты захочешь со мной разговаривать.
— А почему бы нет?
— Насколько я помню, когда мы виделись последний раз, ты не был склонен выдвигать меня в президенты.
— Я сожалею о всей этой истории, Чарли. Я был рад слышать, что тебя оправдали.
— Правда?
— Конечно.
Мы замолчали. Я заказал еще рюмку для себя и виски для Чарли.
— Ну а как тебе жилось потом? — спросил я.
— Паршиво. Сейчас я на временной должности. Куда меня только не прикомандировывали за последнее время!.. То и дело переезжаю с места на место. Дошло до того, что я даже не даю себе больше труда распаковывать чемодан.
— Маргарет с тобой?
— Нет. Дома, в Фоллвью. У ее отца был удар.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
