Генералы шального азарта
Шрифт:
– Выходит, что так, – сказал Свешников. – А что?
– Да так, ничего, – нахмурил брови Долгоруков.
Далее допытываться актер не стал. И спросил:
– А когда вы выкупите мое яйцо?
– Твое яйцо мы выкупим завтра, – не сразу ответил Всеволод Аркадьевич, очевидно, о чем-то задумавшийся. – Не беспокойся. Это сделает Ленчик.
– Понял, – повеселел Павел Лукич.
Еще больше он повеселел, когда получил от Севы четвертную…
Когда Сева спустился в дворницкую на Апанаевском подворье, на нем была шелковая сорочка, легкий летний
– Кого-то ищете, барин? – такими словами был встречен Всеволод Аркадьевич дворником, который его не узнал.
– Ищу, – весело произнес Долгоруков.
– Каво?
– Тебя, – ответил Сева и подкинул на ладони серебряный рубль. – Что, не признал меня?
Дворник сощурился, вглядываясь в Севу, потом расплылся в улыбке:
– Это вы, господин князь?!
– А то кто же? – не без самодовольной нотки ответил Долгоруков. – Вот, пришел отдать должок.
Он протянул дворнику сверток:
– Здесь одежда. – Затем подбросил серебряный рубль: – Держи!
Денежка, сделав несколько оборотов в воздухе, упала в дворницкую ладонь.
– Премного благодарны, барин, – сказал дворник, зажав монету в ладони.
А он еще сомневался, вернет «князь» одежонку или не вернет… Вернул. Видать, и вправду князь. Самый настоящий. А эти господа слово свое держат…
– Ну, будь, – сказал Всеволод Аркадьевич и вышел из дворницкой. Времени еще было достаточно, и он преспокойно отправился в сторону гостиницы, рассматривая вывески магазинов и лавок.
Когда он пришел к себе в нумер, Алексей Васильевич Огонь-Догановский встретил его возгласом:
– Ты первый.
– Вот и славно, – ответил Сева и выложил перед арбитром их соревнования шестьдесят девять рублей с гривенником.
Огонь-Догановский неопределенно хмыкнул, и Сева вынул из кармана торговый чек.
– Твой приход – сто пятьдесят шесть рублей с полтиною. Неплохо, – сказал Огонь-Догановский, подсчитав общую выручку Долгорукова.
– Я тоже так думаю, – сдержанно ответил Всеволод Аркадьевич и прошел в ванную комнату, для того чтобы смыть с себя все передряги сегодняшнего утра. Когда он возлежал в ванне, блаженствуя и покуривая гаванскую сигару, послышался стук в дверь.
– Войдите, – громко сказал Огонь-Догановский.
В нумер вошел человек в рясе и камилавке и, бренча медными деньгами в кружке, запел-запричитал гнусавым голосом, призывая «людей добрых и милосердных» жертвовать на храм Божий, после чего им от Него воздастся по полной…
– Ладно, хватит причитать, – со смехом прервал его песнопения Алексей Васильевич. –
Ленька передал Огонь-Догановскому кружку, неловко подлез под рясу и выудил остальные деньги. В это время из ванной послышался плеск воды. Ленчик вопросительно посмотрел на старика, и тот ответил на его немой вопрос:
– Ты пришел второй.
– А кто первый? – спросил Ленчик.
– Всеволод, – сказал Алексей Васильевич.
– Ну что, много он принес? – живо поинтересовался Ленчик, но старый лис так взглянул на него, что следующий вопрос застрял у парня в горле.
– Результаты соревнования будут оглашены после возвращения всех участников, – сердито произнес Огонь-Догановский и принялся считать Ленчикову мелочь.
В монастырской кружке оказалось двадцать два рубля семь копеек. В карманах Леньки – еще семьдесят два рубля тридцать копеек.
– Итого девяносто четыре рубля тридцать семь копеек, – констатировал приход Ленчика арбитр.
– Я еще одежду на Толчке купил за двугривенный, – сказал Ленчик.
– А подтверждающие документы есть у тебя? – строго спросил Огонь-Догановский.
– Какие документы на Толчке? – возмутился Ленчик.
– Хорошо, – посмотрев в глаза Ленчика испытующим взором, произнес Алексей Васильевич. – Двугривенный принимается на веру. За камилавку и рясу платил чего?
– Нет, – честно признался Ленчик. – Это мне так выдали, бесплатно, как монастырскому послушнику.
– Значит, ничего и не зачтем. Итого, – подвел итог Огонь-Догановский, – девяносто четыре рубля пятьдесят семь копеек… Отдыхай, паря.
Когда часы на Спасской башне начали бить два часа пополудни, в нумер ввалился цеховой. Он был в полотняных штанах, заправленных в кирзачи, полосатой рубахе-косоворотке и поношенном картузе с лаковым некогда козырьком. Один глаз его был крепко подбит, но через оплывшую щелочку было видно, что блестит он вовсе не слезою. Второй глаз смотрел определенно весело, и только по нему можно было определить, что в образе шального цехового явился не кто иной, как «граф» Давыдовский.
– Ты, что ль, граф? – спросил Огонь-Догановский цехового, посматривая на его заплывший глаз, отсвечивающий всеми цветами радуги. И правда, посмотреть было на что.
– А то, – по-простецки ответил Давыдовский и ухмыльнулся. – Аль не признал?
– Признал, – покачал головой Алексей Васильевич. – А фонарь-то где тебе поставили?
– В цирке!
– Где? – вскинул голову на «графа» Огонь-Догановский. Чего-чего, а такого ответа он никак не ждал…
– Ты чё, старый, русского языка не понимаешь? – продолжал пребывать в образе разбитного цехового Давыдовский. – Говорю же тебе – в цирке!
– И что ты там делал? По проволоке ходил, что ли, или публику смешил? – не без сарказма спросил Алексей Васильевич. – А может, ты шпагу глотал, да не проглотил? Вот тебя и подбили…
– Попрошу без надсмешек здеся, – голосом обидевшегося цехового произнес Давыдовский. – Я на манеже выступал…
– В качестве кого? – насмешливо спросил Огонь-Догановский. И, не удержавшись, добавил: – Бима или Бома?
– Нет, – серьезно ответил «граф» Давыдовский. – Я с самой «Железной маской» боролся.