Гений Шекспира. «Король трагедии»
Шрифт:
3-й гражданин. Твое имя? Без обмана.
Цинна. Цинна.
1-й гражданин. Разорвем его на части; он заговорщик!
Цинна. Я поэт Цинна! Я поэт Цинна!
4-й гражданин. Разорвем его за его скверные стихи!
Цинна. Я не заговорщик Цинна!
2-й гражданин. Все равно, его имя Цинна; вырвем это имя из его сердца, и затем пусть его идет, куда хочет.
3-й гражданин. Разорвем, разорвем его!
Как видите, Шекспир умышленно представил всех четырех граждан одержимыми в равной степени манией убийства. Здесь слышно все то же аристократическое пренебрежение, которое так резко выступает вновь в моментальном переходе толпы на сторону последнего из говоривших ораторов, в перемене ее настроения после речи Антония; более того, быть может, это же
Проникнутая совершенно тем же духом вражды к черни, выступает перед нами личность Шекспира и теперь, в репликах Кориолана. Разница лишь та, что все, что в более ранних его произведениях было разбросано и могло показаться наполовину случайным, здесь сконцентрировано во всем настроении пьесы и является в сто раз резче и сильнее.
Мне небезызвестно, что ни английская, ни немецкая критика не разделяют моей точки зрения. Англичане, для которых Шекспир успел сделаться не только национальным поэтом, но органом мудрости, сплошь и рядом видят в его поэзии лишь любовь к тому, что просто, справедливо и истинно. Поэтому они обыкновенно находят, что права народа представлены к этой драме с подходящим уважением; они находят, что эта пьеса заключает как бы квинтэссенцию всего, что можно сказать в пользу как демократии, так и аристократии, но что сам Шекспир остается беспристрастен. Он отнюдь не держит, говорят они, сторону своего героя, гордость которого, вырождающаяся в несносное высокомерие, сама по себе готовит кару, внушая ему преступную мысль поднять оружие против отчизны и приводя его к бесславной смерти Только в отношении к матери ослабляется и смягчается бесчеловечная, противообщественная жестокость в характере Кориолана; в общем же он с начала до конца суров и несимпатичен, римский же народ, напротив того, в высшей степени симпатичен здесь и добр. Конечно, говорят они, народ немного неустойчив, но Кориолан не менее его переменчив и гораздо менее его невинен в своем непостоянстве, страсть народа к грабежу, проявляемая им перед стенами Кориоли и так сильно раздражающая Марция, есть черта всех простых солдат во все времена. Нет, Шекспир не был пристрастен. Если он здесь с кем-нибудь заодно, так это со стариком Менением, прямодушным патриотом, относящимся к народу с веселым юмором даже и тогда, когда он всех яснее видит его недостатки.
Я только передал здесь точку зрения, фактически высказанную выдающимися английскими и американскими шекспирологами, и она, по всей вероятности, сплошь и рядом представляется заслуживающей одобрения говорящей на английском языке публики Точно так же и в Германии, преимущественно в то время, когда драмы Шекспира истолковывались либеральными профессорами, невольно приноровлявшими его к своим собственным идеям и идеям века, было сделано много попыток изобразить Шекспира политически совершенно беспристрастным в силу его мудрости, или даже сделать его либералом в духе сороковых годов нашего столетия в средней Европе. Но у нас нет никакого интереса пересоздавать его. Для нас вопрос заключается лишь в том, достаточно ли тонко и остро наше чутье для того, чтобы ощутить самого поэта в его произведении? И надо положительно надеть на свои глаза шоры, чтобы не видеть, на чьей стороне здесь симпатия Шекспира. Он слишком согласен с сенаторами, говорящими, что «у бедных просителей дыхание неприятное» Слишком часто чувствуется, что Кориолан, которому никто не делает возражений или опровержений, высказывает здесь не что иное, как только то, за что поручился бы от собственного имени поэт.
Тотчас после того, как в первой сцене пьесы Менений рассказывает римским гражданам знаменитую басню о желудке и других членах тела, является Марций и с горячностью выступает поборником того самого взгляда, который Менений изложил юмористически:
…Будет тот подлецИз всех льстецов презреннейший, кто скажетВам ласковое слово. Что вам нужно,Псы недовольные войной и миром?Войны вы трусите, в спокойном домеВы нос дерете вверх. Кто верит вам,В бою найдет вас зайцами, не львами,Гусей увидит, где нужны лисицы;Надежней вас на льду горячий угольИ град под солнцем. Вы на то годитесь,Чтоб поклоняться извергам преступнымИФакты подкрепляют каждое предложение, произнесенное здесь Кориоланом, так, например, и то, что плебеи только кричать горазды, но обращаются в бегство, как скоро дело доходит до битвы. Они бегут в первой же стычке с вольсками (I, 4):
МарцийПусть южная чума на вас нагрянет!Вы – Рима стыд! Вы – стадо!Пусть задавит Вас туча целая срамных недугов,Пусть язвы вас покроют, пусть друг другаВы заражаете, пусть смрад и воньИдут от вас по ветру! Что бежитеВы, гуси в человеческом уборе?Чего боитесь вы? И обезьяныС таким врагом управятся! Проклятье!На спинах кровь у вас, на лицах ужасИ бледность смертная.Герой грозит сам броситься с мечом на беглецов, и ему удается снова устремить их на неприятеля, обратить его в бегство и взять его город; совсем один, словно полубог или бог войны, он врывается в городские ворота, которые тотчас же запираются, и никто из его собственных воинов не следует за ним. Когда он, окровавленный, снова выходит из ворот и город сдается, единственная забота солдат-плебеев сводится к тому, чтобы захватить себе как можно больше добычи. Тогда вновь начинает грохотать гром его гнева:
Взгляни на этих удальцов: как славноОни ведут себя! Не кончен бой,А уж они хватают кто подушку,Кто ложку оловянную, кто тряпки,Каких палач с преступника не снял бы.Прочь, подлецы!Для Кориолана народная партия просто-напросто олицетворяет собою тех, кто не умеет ни слушаться, ни повелевать (III. 1):
…Поживите вместеС народом, неспособным управлять,А над собой властей не признающим!Прочие члены патрициата слишком слабы для того, чтобы выступить против народных трибунов, как они того заслуживают, но Кориолан, предусматривающий всю опасность, какая может воспоследовать, если они добьются влияния на управление городом, смело, хотя и неразумно навлекает на себя их ненависть, оказывая им сопротивление и ставя им преграды (III, 1):
СенаторыДовольно, перестань!КориоланКак перестань? Я, не страшась врагов,За родину лил кровь на поле брани.Так побоюсь ли я слова чеканить,Покуда целы легкие мои,На обличенье прокаженных этих,К которым мы идем навстречу?Он доказывает, что народ не заслужил даровой раздачи хлеба, которая была произведена. Когда был издан призыв к войне, плебеи уклонились. Во время войны они свое мужество проявляли по большей части в бунтах; жалобы, поданные ими в сенат, были неосновательны. Ничто не могло быть хуже, как из страха к их численному превосходству сделать их участниками в управлении. И вот его последние слова:
…Эта власть,Распавшаяся надвое, заставитЗабыть про благо родины и РимСведет к ничтожеству. Там, где ониПравители других бранят безумно,Где им за дерзость платят справедливымПрезрением, где род, и сан, и мудростьБессильны пред крикливым большинством,Там нет дорог разумному правленью,Там нет порядка!..