Геносказка
Шрифт:
Я имею в виду, наш материал не… Ты понимаешь.
— Не было? — во взгляде Гретель появилось что-то, что в человеческом воплощении могло бы считаться сочувствием. — Тогда понимаю твое смущение, братец. Не переживай, думаю, я смогу синтезировать генозелье для… вашего случая, хоть это и не в моих правилах.
— Она… она в гробу.
Гретель вскочила с койки так быстро, что треснули пружины матраца. Спала она, конечно, одетой, снимая лишь ботфорты — дань многолетней кочевой жизни и равнодушия к комфорту. Для того чтобы полностью одеться, ей хватило десяти секунд. И даже эти десять
— Гроб? Она в стазисном поле?
— Да. В лазарете.
— Фибродисплазия! — выругалась Гретель. — Как она оказалась в гробу? Зачем?
— Я отнес ее туда.
— Синдром Клайнфельтера на вас обоих… С каких пор тебя перестала устраивать кровать, братец?
— Гретель… Ей действительно плохо. Очень плохо. Она не дышала.
Короткий всплеск эмоциональности у Гретель прошел, он редко длился больше полминуты — она уже зашнуровывала ботфорты. Гретель стала спокойна, собранна и решительна. Гензелю на миг подумалось, что она схожа с большим стоячим прудом. Кинь камешек — и по поверхности пойдут круги. Но очень быстро эти круги пропадут, и тогда поверхность вновь станет зеркально-гладкой, ничем не потревоженной.
— Как это случилось? — спросила она ровным сухим тоном, точно таким же, каким врач задает важные вопросы перед операцией. Никаких эмоций, никаких модуляций.
— Мы… были у нее в отсеке.
— Это я уже поняла. Дальше.
— Мы были в одной кровати.
— Это очевидно. И она потеряла сознание?
— Да.
— Но до образования зиготы дело, как я понимаю, не дошло?
— Будь добра выражаться человеческим языком!
— Ваш генетический материал…
— Не смешивался, — буркнул Гензель. — Я же сказал. Мы не успели. Только скинули одежду, и… Это все из-за меня.
— Что ты сделал?
— Я дал ей яблоко.
Ему показалось, что в ледяной броне Гретель возникла брешь, сквозь которую, как из пробоины, вновь может полыхнуть живое человеческое пламя. Глаза Гретель раскрылись шире, чем обычно.
— Ты — что?
— Дал ей яблоко, — повторил Гензель тихо. — Да, это было глупо. Я нарушил наш уговор. Знаю. Готов тысячу раз раскаяться и объявить себя круглым дураком. Но давай оставим разбирательства на потом. Надо спасти Бланко.
Гретель осталась невозмутимой, лишь коротко усмехнулась.
— Ты удивил меня, братец. Не ожидала. Ладно, не суть важно. Что было дальше?
— Ну… Она откусила от яблока… Один маленький кусочек! Потом у нее остановился взгляд, глаза закатились… Дыхание стало рваным, пульс задергался. Я попытался привести ее в чувство, но бесполезно. Пульс слабел с каждой секундой. Тогда я схватил ее и потащил в лазарет.
— Почему туда?
— А куда еще? — огрызнулся Гензель, стараясь не глядеть на сестру. — Я же не знал, что с ней! Я не врач.
— Я тоже. Но яблочки-то наши — с генетической начинкой… Пошли посмотрим на твою принцессу. Хотя, признаться, я не понимаю, что тебя беспокоит. Ты сам дал ей…
— Гретель!
— Я уже готова. Пошли.
При тусклом ночном освещении коридоры подземной крепости выглядели тревожно и зловеще. Вентиляционные каналы негромко шипели, и от одного
В лаборатории оказалось светло, но свет здесь был неестественным, рассеянным, отливающим больничной синевой. В таком свете человеческая кожа выглядит синюшной, как у мертвеца.
Принцесса Бланко лежала в гробу посреди лаборатории.
Гроб. В который раз увидев этот аппарат, Гензель подумал о том, до чего удачно приклеилось к нему это прозвище. И верно гроб. Большой прозрачный ящик со стеклянной крышкой, этакий саркофаг из горного хрусталя. И в этом хрустале — крошечная обнаженная человеческая фигурка с безжизненно распростертыми руками. И волосами цвета легкого налета ржавчины.
Принцесса Бланко лежала с закрытыми глазами. Рот ее был открыт, губы неестественно побелели, окостенев в последнем выдохе и обнажив ряды ровных белоснежных зубов. Гензель попытался оторвать от них взгляд, но не смог. Эти губы помнили вкус его кожи. Эти губы он целовал час назад. А сейчас они казались твердым пластиком, холодным и гладким.
Гензель заметил, что его бьет мелкая дрожь. Обнаженное тело принцессы, заточенное в хрустале, выглядело почти детским. Невозможно было вспомнить, как он прикасался к нему, как гладил его мягкую кожу. То, что лежало в гробу, уже не выглядело человеком. Скорее, каким-то жутким экспонатом в специальной камере, выставленным на всеобщее обозрение.
«Человеческое тело, храм духа, — с горечью подумал Гензель, бессильный оторвать от принцессы взгляд, ставший вдруг тяжелым и непослушным, точно не глазами надо ворочать, а многотонными чугунными шарами. — Сколько проповедей я слышал о том, что само человеческое тело, лишенное генетических пороков, есть чудо и величайшее из чудес света, прекраснейшее его явление. И вот это тело лежит передо мной в своей первозданной красоте. Оно почти идеально, по крайней мере внешне. Оно, без сомнения, человеческое. Сложнейший биологический механизм, совершенней которого невозможно и придумать. А я смотрю на это тело и чувствую такое опустошение, словно из меня выпустили всю кровь, и в пустых жилах гуляет холодный ветер. Вот оно, чудо, лежит передо мной. Но без той самой малости, без самой Бланко, оно уже не кажется чудом. Оно кажется лишь плотью, равнодушной сырой плотью. Из чуда пропала одна крошечная деталь — и само чудо тоже пропало».
— Откуда здесь взялись цверги?
— Сами пришли. Через минуту после того, как я… Наверно, что-то почувствовали. Но ведут себя смирно.
Цверги стояли поодаль от гроба, но если раньше они казались королевской свитой, то теперь — погребальной процессией, выстроившейся в ожидании торжественного момента. Взгляд желтых глаз — недвижим, а сами глаза кажутся потухшими, как выключенные фары. Удивительная метаморфоза, искать объяснения которой Гензель не хотел. Не цверги сейчас были проблемой.