Геносказка
Шрифт:
— Что с принцессой? — требовательно спросил он Гретель.
— Я думала, ты хорошо разбираешься в машинерии.
— В обычной. А это — медицинское оборудование.
Аппаратная панель стазисной камеры пестрела огоньками, как болото — светлячками. Перемаргивались круглые и плоские огоньки, стрекотали без всякого ритма динамики. Гензель не понимал языка этой чудной машины, а машина была равнодушна и к нему, и к Бланко, и ко всему окружающему миру. Машина не разбиралась в чудесах. Она разбиралась только в плоти.
Гретель на несколько секунд замерла, считывая показания. Лицо
— Ну! — нетерпеливо воскликнул он. — Что с ней?
Гретель отбросила со лба прядь и провела рукой по хрусталю. Конечно, никакой это не хрусталь, а полимер, но возникало ощущение, что добыли его в этих же горах, под толщей льда и камня.
— Она мертва.
Кто-то ударил молотом ему по груди. Сердце испуганно квакнуло, как раздавленная лягушка, и обмерло, медленно выпуская из себя раскаленную, готовую вот-вот закипеть кровь. Гензель попытался что-то сказать, сам не зная что, но обнаружил, что губы его беспомощно дрожат. Нелепо, стыдно, жалко, но он ничего не мог с собой поделать.
Мальчишка. Заблудившийся в лесу мальчишка.
А потом что-то злое проснулось внутри него и яростно клацнуло зубами:
— Она не может быть мертва!
Гретель мягким жестом указала ему на приборную панель.
— Здесь все показатели. Давления в сосудах нет. Сердце не бьется. Остаточное мозговое излучение. Когда ты опускал ее в гроб, она была уже мертва. И мозг ее тоже мертв до последней клетки. Она умерла, братец. Настолько, насколько это возможно для человеческого существа.
Он уставился на Гретель — чтобы предательский взгляд не перебрался вновь на хрустальную глыбу. Ему вдруг стало казаться, что, если он еще раз взглянет в лицо Бланко, ее глаза внезапно распахнутся. И он встретит взгляд стеклянных мертвых глаз.
— Но она в стазисе! Ты можешь спасти ее, Гретель! Ты же геноведьма!
— Гроб не спас ее, лишь остановил процесс некроза тканей. Она уже мертва, понимаешь? Можно спасти умирающего, но спасти того, чей мозг уже необратимо мертв… Не существует таких генозелий. Ни у меня, ни у кого бы то ни было еще.
— Мертва… — пробормотал Гензель, и ему показалось, что его собственные губы сделаны из того же холодного гладкого пластика, как у Бланко. — Ох, Человечество, что же я натворил…
Гретель неловко погладила его по макушке. Редкое проявление чувств. Едва ли Гретель совершила его, повинуясь внутренним позывам, скорее увидела где-то и механически воспроизвела. Геноведьмы не знают, что такое сочувствие.
— Гензель… Я не собираюсь тебя утешать, но… На что ты рассчитывал? На чудо? Чудес не бывает. Плоть всегда подчиняется законам плоти. Ты сделал это. А теперь прими это как данность. И не умоляй Человечество о том, чтобы оно совершило невозможное.
Гензель непонимающе уставился на нее. Наверно, его восприятие серьезно повреждено. Раньше он не понимал, что чувствует Гретель, а теперь не понять и того, что говорит…
— Чудо?.. Я?.. Что ты имеешь в виду, черт возьми?
— Ты сам дал ей яблоко, — терпеливо сказала Гретель, не отнимая руки. — Пусть
Гензель расхохотался. Получилось как-то само собой. Он просто открыл рот, и смех вдруг хлынул из него злым рокочущим потоком — нервный лающий смех, которого испугался бы, наверно, даже цверг.
— Братец!..
Ему пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы унять этот безумный клокочущий смех.
— Я… Я… Ты думаешь… Ох…
— Говори! — потребовала она. Глаза мгновенно потемнели.
— Я дал ей яблоко! Чертово яблоко!.. Сам. Верно. Но не отравленное яблоко!
Редко можно увидеть геноведьму в растерянности. Кажется, Гензель увидел такое впервые. Гретель беспомощно заморгала. Ее глаза, холодные и прозрачные, на миг стали почти человеческими. Как у маленькой девочки, растерянно глядящей на старшего брата.
— Ты не давал ей отравленного яблока? — медленно, с расстановкой спросила Гретель. — Не давал ей яблока королевы-мачехи?
— Да нет же, черт тебя возьми! Кто я такой, по-твоему? Оказаться в постели с женщиной и угостить ее отравой? Таков твой братец?
— Прости, я, кажется…
— У меня и в мыслях не было отравить ее!
Гретель схватила его за плечи с силой, которой никак нельзя было предположить в тощем теле геноведьмы.
— Тогда что ты ей дал? Что ты ей дал, Гензель?
— Яблоко короля конечно же! Маленькое, зеленое. То самое, что мы получили от него! То, что должно было привести Бланко домой. Ностальгия, тоска по дому… Тревиранус знал, в каких чувствах она покинула дворец. Он раскаивался в том, что презирал ее в детстве, и хотел вернуть все назад. Поэтому он дал нам это яблоко. Чтобы вызвать прилив ностальгии…
— А вызвал смерть, — безжизненным голосом произнесла Гретель, выпуская брата.
Гензель опустил руку в карман и, нащупав там твердую сферу, вытащил ее наружу. Это было то самое яблоко. Не крупное, скорее мелкое. Зеленое, кислое даже на вид. Но оно немного изменилось с тех пор, как он принял его из королевской руки. На боку яблока крошечным зазубренным полумесяцем блестел след укуса, отпечаток чьих-то зубов. Откушенный кусочек был совсем невелик. Под тонкой зеленой шкуркой была влажная белая мякоть. Отстраненной частью сознания, которая наблюдала со стороны за тремя застывшими телами, одно из которых было заключено в глыбе хрусталя, Гензель подумал о том, что яблоко странным образом стало миниатюрной копией лаленбургского герба.
Как там говорил король?.. Символ извечного качества человеческой души — нелогичного, безрассудного и бессмысленного качества. Способности поступать так, как заблагорассудится, а не так, как советует разум.
Ему вдруг захотелось самому откусить кусок яблока. Впиться акульими зубами в отравленную мякоть. Раздавить. Интересно, он успеет почувствовать вкус?.. Но он знал, что это бесполезно. Яблоко было создано только для Бланко и только на нее могло подействовать.
— Это невозможно, — решительно сказала Гретель, катая яблоко по ладони. — В нем нет яда. Я проверяла.