Генрих
Шрифт:
– Ничего, Володя, ничего, – с трудом произнес Григорий. – Возьми под сидением огнетушитель, сбей огонь, а то мы заживо сгорим. И ос-та-но-ви «Ти-гр», – Григорий закрыл глаза и уронил голову на грудь.
VI
На следующий день после ссоры с отцом Генрих проснулся в два часа дня. У него невыносимо раскалывалась голова и мучила жажда. Он накинул на себя черный бархатный халат, шитый золотом, и не совсем твердой походкой направился в гостиную. Старый барон сидел за столом и доедал жидкий гороховый суп. Несмотря на тяжелое военное время, барон Вильгельм фон Дитрих продолжал придерживаться старого распорядка дня, установленного им еще в тридцатые годы. Генрих, поздоровавшись, подошел к столу и сел напротив. Барбара услужливо поставила перед ним тарелку с супом. Мрачный и злой, старый барон в течение всего обеда не произнес
– Отец, – тихо произнес Генрих, после того как гнетущая тишина, которая была в гостиной, стала действовать ему на нервы.
На щеке барона внезапно стал подергиваться мускул, но он продолжал упорно молчать. Генрих с шумом отодвинул от себя тарелку, так и не притронувшись к супу, и нервно забарабанил рукой по столу.
– Ты хочешь, чтобы я покинул замок? – через минуту спросил он.
– Да. И чем быстрее, тем лучше, – резко ответил старый барон.
– Хорошо, отец. Наши желания совпадают. Сегодня вечером должен приехать Ганс. Мы обсудим с ним кое-какие детали, после чего я навсегда покину замок. Мы с Гансом попытаемся перейти границу и, если нам повезет, через несколько дней будем в Швейцарии. Я думаю, дядя Рудольф не откажет нам в гостеприимстве и приютит нас с другом, – Генрих посмотрел на отца, чуть прищурив глаза.
Дядя Рудольф был младшим братом отца Генриха. Много лет назад (Генриху было тогда пятнадцать) между братьями произошла крупная ссора, после которой старый барон запретил даже упоминать имя своего брата. Генрих не знал истинной причины ссоры, он мог о ней только догадываться по отдельным словам и обрывкам фраз, которые случайно подслушал под дверью рабочего кабинета отца.
Дядя Рудольф преподавал историю римского права в Кельнском университете. Он был женат и имел двадцатипятилетнюю дочь, как две капли воды похожую на свою мать: круглое, заплывшее жиром лицо, маленькие поросячьи глазки, рыжие волосы и фигура, необъятная по размеру, на которой не было даже намека на женские прелести. Судьба порой преподносит человеку такие сюрпризы, о которых он не смеет даже мечтать. Именно таким сюрпризом для дяди Рудольфа было маленькое хрупкое двадцатилетнее создание – студентка по имени Бетти. Дядя Рудольф без памяти влюбился. Это было сильное чувство, которому он не стал противиться. Он развелся с женой и, прихватив маленький чемодан, вместе с Бетти уехал в Швейцарию.
Старый барон в ответ сыну хотел что-то сказать, но, похоже, передумал и твердой походкой с высоко поднятой головой покинул гостиную. Оказавшись в коридоре, он тяжело вздохнул и прижал руки к груди.
– Швейцария… Швейцария… – со злостью тихо прошептал он, и его руки медленно сжались в кулаки.
А тем временем Генрих, раскачиваясь на стуле, наблюдал за Барбарой, которая проворно убирала посуду со стола.
– Ну что наша русская? Как она? – спросил он и, прикрыв рукой рот, громко зевнул.
– Русская?! – Барбара чуть не выронила тарелку из рук. – Так значит…
– Ничего не значит, – оборвал Генрих горничную. – Отвечай на вопрос.
– Генрих, зачем ты это сделал? Я не могла даже предположить, что ты способен на такое…
– Заткнись!
– Бедная девушка, – не унималась Барбара и скорбно потупила взор. – Ей было очень плохо, в течение ночи она несколько раз теряла сознание. Я хотела даже позвать врача.
– Ты слишком много берешь на себя, Барбара. Предупреждаю: если отец узнает о русской, ты об этом пожалеешь. Ты все поняла?
– Да, – тихо произнесла Барбара.
– Вот и прекрасно, – Генрих прищурил глаза. – Завтра вечером, как только стемнеет, приведешь русскую ко мне в спальню.
– Но, Генрих… – воскликнула Барбара. – Девушка очень слаба, она не может даже встать.
– Я сказал завтра, – глядя прямо в глаза горничной, стальным голосом произнес Генрих.
Барбара плотно сжала губы, вытерла со стола и покинула гостиную. Генрих, скрестив руки на груди, еще долго и неподвижно сидел, уставившись в окно. В три часа пополудни на небе стали сгущаться черные тучи, и вскоре крупные капли дождя вперемежку со снегом забарабанили по стеклу. Налетевший порывистый ветер настойчиво завывал за окном, трепал ветки деревьев и кустарников и кружил по небу карусели из туч. Генрих прикрыл глаза и мысленно погрузился в прошлое. Прошлое!? Временами он сомневался, было ли оно у него вообще.
Ганс приехал поздно ночью. Генрих его уже не ждал.
– Извини, друг, за поздний визит, – Ганс устало откинулся в кресле и, сладко потянувшись, провел рукой по волосам. – Я два раза попадал в перестрелку, еле ноги унес. Кругом творится черт знает что.
– Хочешь что-нибудь выпить? – спросил Генрих, и его рука потянулась к столику, на котором стояли бутылка водки и полбутылки коньяка.
– Да, я бы выпил немного водки, если не возражаешь.
– Хорошо. Осталось всего несколько бутылок, берег специально для тебя. А я выпью коньяк, – Генрих разлил спиртное и протянул Гансу. – Помнишь, Ганс, год назад мы пили за нашу победу, великую Германию и фюрера, а сегодня… – Генрих со злостью ударил кулаком по столу.
– Да, помню. Но сегодня мы будем пить за нас с тобой, за то, чтобы нам повезло и все задуманное исполнилось, – Ганс подмигнул Генриху и залпом выпил водку.
Генрих вынул сигарету из пачки и закурил.
– Ты сегодня не очень разговорчив. Что-то не так? – Генрих вопросительно посмотрел на друга.
– Да нет, в общем-то, все нормально. Хотя…
Генрих, небрежно покачивая ногой, ждал дальнейших объяснений.
– Вчера был трудный день. Пришлось изрядно попотеть, прежде чем «Равенсбрюк» взлетел на воздух. Около трехсот больных туберкулезом пришлось перевести в Мальхов. Там более мощные газовые камеры, а наши совсем ни к черту. А ведь еще в 1944 году, когда монтировали камеры, я предупреждал Кегеля, что в дальнейшем они не справятся со своей работой, да куда там… Этот кретин даже слушать не захотел. Можешь представить себе, какая выпала нам работенка… Пришлось заминировать часть территории за заводом, затем согнать туда всех заключенных… Крики, вопли… – Ганс замолчал и потер ладонью кончик носа.
Генрих, ни слова не говоря, снова наполнил рюмки и протянул Гансу. Нахмурив брови, Ганс посмотрел на водку. Он вдруг почувствовал легкое головокружение и, скривив губы, поставил рюмку на стол.
– Это так сильно на тебя подействовало? – изобразив на лице подобие улыбки, спросил Генрих.
– Нет, совсем не это, – глухо отозвался Ганс и резко встал.
Он заложил руки за спину и стал шагами мерить комнату.
– Так что все-таки случилось? – сделав небольшой глоток коньяка, как можно мягче спросил Генрих.
Ганс остановился посреди комнаты, взгляд его был направлен в пустоту, и он какое-то время был во власти воспоминания.
– В лагере была одна девица… полька. Ее звали Язя. Странное имя, не правда ли? – наконец медленно произнес Ганс.
Генрих пожал плечами.
– Ты знаешь, я всегда был любителем женского пола, но никогда не был сентиментальным. А сегодня…
– Ты спал с этой девицей и был ее покровителем. Так? – закончил мысль друга Генрих.
– Да-а-а, – протяжно отозвался Ганс. – Ее вместе со всеми заключенными погнали на заминированный участок, и она подорвалась на мине. После того как прозвучал последний взрыв и мы добили раненных, я возвращался на территорию лагеря. Вдруг меня кто-то позвал. Я остановился. Язя лежала в двух шагах от меня, не знаю, как я сразу ее не заметил. Она протягивала ко мне руки, на глазах слезы, и, самое главное, она просила о помощи на немецком языке. Я несколько месяцев учил ее нашему языку, но все напрасно, она была бестолковая. И вот перед лицом смерти… Впрочем, черт с ней… Ее душа давно уже на небесах, и не стоит больше об этом говорить, – Ганс взял рюмку с водкой и залпом выпил.