Георгий Брянцев По ту сторону фронта
Шрифт:
— Правильно, Редькин! Тот Редькин, который в прошлом году украл парашютный мешок с продуктами. Ты его знаешь? — обратился Зарубин к Кострову.
— Очень немного, — ответил тот. — Он работает по заготовке продуктов.
Зарубин распорядился сейчас же найти Редькина и прислать к нему.
Через несколько минут в землянку вошел высокий, костлявый партизан в рваных валенках. Он снял с головы шапку и обнажил лысеющий лоб и редкие рыжие волосы.
— Ты принес сведения об эшелоне со скотом? — спросил Зарубин, подходя
— Я.
Мутноватые глаза Редькина смотрели куда-то в сторону, мимо командира бригады.
— Расскажи нам подробно, как, когда и от кого ты узнал об этом, — предложил Зарубин.
Редькин равнодушным, безразличным взглядом посмотрел вокруг, остановил глаза на Бойко, который лежал с поднятыми вверх ногами, и сказал, что об отправке эшелона он услышал от железнодорожного телеграфиста.
— А как ты попал на станцию? — продолжал расспрашивать Зарубин.
— За солью ходил… Я почти два пуда соли принес…
— Это мы слышали от тебя и в прошлый раз, — прервал его Зарубин. — Что за человек телеграфист? Откуда ты его знаешь? Как его фамилия? Почему он именно тебе сообщил об этом? Каким образом он узнал точное время отправки эшелона?
Редькин неохотно отвечал на вопросы. Телеграфиста он не знает и разговор об эшелоне подслушал. Объяснения он давал какие-то путаные, противоречивые, так что даже спокойный Добрынин сказал с сердцем:
— Ерунду ты говоришь, я вижу. Мне тоже неясно, где же ты мог подслушать разговор телеграфиста об эшелоне? То это происходило на платформе, то около склада. Где же, в конце концов?
— Я не пойму, чего вам от меня надо, — огрызнулся Редькин, переступая с ноги на ногу. — Хочешь хорошее сделать, тоже плохо. Не виноват же я, что кто-то перепутал… Я услышал и сообщил.
— Не придуривайся, — резко сказал Зарубин. — Рассказывай подробно, как происходило дело.
— Я могу повторить, — вздохнув, произнес Редькин.
В это время снаружи раздался топот, и через секунду, сильно толкнув двери, влетел раздетый, запыхавшийся радист Топорков. Все с удивлением уставились на него. Несколько мгновений Топорков молча глядел на присутствующих широко раскрытыми глазами, потом бессвязно выпалил:
— Товарищи! Дорогие! Срочно давайте ко мне!… Совинформбюро… Сталинград! — и тотчас выбежал.
На секунду в землянке воцарилась тишина, а затем все сразу, толкаясь у двери, устремились наружу.
Крепчал мороз; под ногами, предвещая вьюгу, курилась легонькая поземка, а командиры, раздетые, без шапок, не обращая внимания на стужу, со всех ног бежали по утоптанной стежке к землянке Топоркова. Около нее уже толпились партизаны, шумно беседуя, высказывая догадки и предположения.
Плошка мерцала посредине стола, слабо освещая взволнованное, радостное лицо Топоркова. Торопясь, он трясущимися руками закреплял концы провода на маленьком репродукторе, которым часто пользовались, коллективно
В землянку набилось так много народу, что можно было только стоять не двигаясь. Все напряженно молчали, слышалось лишь взволнованное дыхание нескольких десятков людей.
— Сейчас… сейчас, товарищи, только тише, — предупреждал Топорков. — Вот… слушайте. — И он усилил громкость.
Из репродуктора послышался знакомый голос диктора: «В последний час…» Нервная дрожь, точно электрический ток, прошла по людям. «На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда…»
— Ура!… Победа!… — не выдержал кто-то из партизан.
— Цыц, непутевый!
— Тише! — оборвали его.
«…обе железные дороги, снабжающие войска противника, — продолжал диктор, — расположенные восточнее Дона, оказались прерванными. В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери…»
— Братцы! Да что же вы молчите… — раздался все тот же ликующий голос.
— Да дай же дослушать, а тогда ори, сколько влезет!
— Замолчите же, ради бога!
«…Захвачено за три дня боев тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий».
— Ур-ра-а!!!
Теперь никто не был в силах сдержать ликование. Многоголосое «ура», возникшее в землянке, как порыв могучего ветра, выплеснулось наружу, понеслось по лесу, прогремело, как победный салют, и подняло на ноги весь партизанский лагерь.
— Ты записал? — спросил Добрынин Топоркова, когда в землянке остались одни командиры.
— Все записал, слово в слово, — ответил тот.
— Давай сюда! — потребовал Добрынин. — Командиров и парторгов в землянку… в штабную… там места хватит…
— Может быть, бюро созовем? — предложил Пушкарев.
— По-моему, не стоит, Иван Данилович, — улыбаясь, сказал Зарубин, — решать-то нечего. Без нас решили. А вот с народом побеседовать надо.
— Как без нас? — спросил Пушкарев. — Нет, батенька, в этой победе и наши труды заложены! Сколько мы эшелонов за один только ноябрь под откос пустили? А?
— Восемь! — твердо сказал Зарубин.
— А последний, со снарядами?…
— Я его не считал.
— То-то! А сколько раз рвали полотно?…
— Много.
— А фашистов сколько перебили? Нет, батенька мой, тут и наши труды есть! Так сейчас и надо рассказать людям.
— Да, согласен, это, пожалуй, правильно, — сказал Зарубин.
Около штабной землянки уже собирались командиры, парторги. Дедушка Макуха, кряхтя, закреплял на ногах лыжи.
— Сколько тебе лет, папаша? — спросил его Толочко.
— Двадцать пять, вот сколько, — ответил старик, притопывая ногами и пробуя крепление.