Георгий Победоносец
Шрифт:
Впрочем, хлеб Никиту сейчас беспокоил в самую последнюю очередь. В который уж раз на протяжении этого нелёгкого часа, одолев необоримое желание просто сесть на землю и молча сидеть, глядя, как шевелится кругом волнуемая ветром трава, он стал расспрашивать, не видал ли кто на деревне или где поблизости пришлого человека. Такого никто не видал; тогда Никита вдруг вспомнил странника, коего встретил на лесной дороге, и тот непонятный ужас, который испытал при виде его. Вспомнил он и брошенную страннику монетку, и непонятный звериный взгляд, коим тот окинул его на прощанье. Конечно, тот лесной человек мог
Больным, ломающимся от горя голосом он описал мужикам встреченного в лесу человека. Ключник подтвердил, что подпаливший барский дом тать, ежели подумать, был на него похож: зело космат да грязен, одет в лохмотья, коими и юродивый на паперти побрезговал бы, а вместо носа не то дыра, не то и впрямь какая-то тряпица. Ему-то, Матвею, в потёмках да с перепугу почудилось, будто нос у вора просто вымазан сажею, однако теперь, когда барин сказал про повязку, он почти уверен: точно, повязка то и была.
Никита приказал собирать погоню — садиться мужикам на коней, оружие брать, какое найдётся, хоть бы и рогатины, и шарить по округе до тех пор, пока злодей не сыщется. Времени прошло, конечно, немало, но пешком он далеко уйти не мог, а верней всего, сыскал себе в лесу какую-никакую берлогу, в неё залёг и ждёт наступления темноты, чтоб воровским манером бежать подальше от мест, где ему, татю, не сносить головы.
Староста кинулся распоряжаться. Никита полез в седло, зная, что не успокоится, пока не сыщет лиходея и не притащит его на верёвке в деревню, чтобы тут, на виду у соседей и вдов тех, кого он порешил нынче ночью, вздёрнуть на первом попавшемся суку. Сунул ногу в стремя, взялся руками за седельную луку да и рухнул коню под ноги — сомлел.
Очнулся здесь, на лавке, и не вдруг понял, где находится. Потом увидел знакомую молодуху, что, опасливо косясь на него, на цыпочках прошла мимо с каким-то укутанным в полотенце горшком, вспомнил, кто она такая, и сообразил, что лежит в избе у деревенского старосты. Полежал ещё немного, потом сел. Хотел встать, да сил не было, ровно, пока он без памяти валялся, его упырь сосал. Так и сидел, опустив лицо в ладони, — думал, как дальше жить. Хоть бы в самом деле пособил княжич Ярослав в государеву службу поступить! Уехал бы куда глаза глядят, чем дальше, тем лучше — хоть в порубежье, где Егорка Хлопушин сгинул. Оставил бы всё здесь на старосту да и поехал себе… Там, вдалеке, авось не так больно будет.
В сенях стукнула дверь, негромко забубнил мужской голос. После скрипнула половица; Никита понял, что не один, и поднял голову.
На пороге стоял Степан Лаптев, что с своей плотницкой артелью с полудня копошился на пепелище, разбирая, растаскивая баграми и заливая водой шипящие, исходящие горьким дымом головни. Лицо закопчённое, рубаха и порты в саже да подпалинах, борода и волосы тоже малость обгорели — видно, что, себя не жалея, лез в самый жар.
Постоял, сминая огромными ладонями шапку; после, спохватившись, коротко, неловко поклонился, будто петух зерно клюнул.
— Что? — нашёл в себе силы спросить Никита.
— Андрея Савельича нашли, — глядя в пол, сообщил старый приятель.
Никита вскинулся с лавки, охваченный
— Пойдём-ка, Никита Андреевич, на волю, — сказал Степан. — Потолковать надобно, — он покосился через плечо в сени, где шушукались и скрипели половицами бабы, — с глазу на глаз.
— Ну что там ещё, — вяло отмахнулся Никита.
— Надобно, барин, — твёрдо повторил Степан, и, против воли повинуясь этой нежданной твёрдости в голосе холопа, Никита встал и пошёл за ним вон из избы, на вольный воздух.
Утром, ни свет ни заря, в Лесную из усадьбы охлюпкой, сиречь без седла, прискакал на пахотной лошадёнке мальчишка с дурной вестью: барский дом середь ночи вспыхнул, как лучина, и отстоять его деревенским мужикам не удалось. Так и сгорел дотла, и барин, по всему видать, в нём остался, потому как его, барина, с вечера никто не видал, и поныне его нигде нету — ищут, ан нет его! Молодой-то барин, Никита Андреич, ещё вчера в Москву уехал, а вот Андрей Савельич, сказывают, вечером дома был. А ещё сказывали, что ночью, перед тем как пожару начаться, в барский дом забрался не то демон, не то иной какой нечистый дух и всю дворню, коя там случилась и вязать его хотела, когтями на куски изорвал.
Мужики, слушая этакие страсти, крестились, а бабы ахали, закрывая ладошками разинутые рты, и мяли платки, готовясь, по всему видать, голосить хором.
Что в том рассказе было правдой, а что нет, Степан разбираться не стал — кликнул мужиков, артельных и иных, кому пришла охота, разобрали топоры с баграми и, кто конно, а иные просто бегом, кинулись в усадьбу, на выручку, хоть выручать-то, ежели мальчишке верить, уж нечего было, да и некого. Бежали, почитай, всей деревенькой: Андрея Савельевича мужики любили, хоть при нужде бывал и строг, и остаться в стороне от общего дела да общей беды никто не захотел.
Добежали, и верно: сгорел барский терем, один частокол от него остался, внутри которого головешки дотлевают. Стали вместе с местными мужиками водой их заливать да в стороны растаскивать: там, под брёвнами горелыми, кости людские остались, кои похоронить надлежало по христианскому обычаю.
Тут, на месте, с ключником переговорив, Степан понял: мальчишка правду сказывал, а ежели и приврал, так самую малость, и то не для потехи, а, надо думать, с переполоху. На сторожа, стрелой в горло убитого, глянул, крякнул и в затылке почесал. А только долго думать некогда: дело надобно делать, да и не мужичья то работа — думать, судить да рядить.
Часа через два с краю, где раньше сени были, нашли первого покойника. Одни косточки от него остались — и не разберёшь, кто таков. Крест на груди, и тот расплавился. Зубов во рту, считай, что и нету — не иначе Захар это был, старый Андрея Савельевича слуга. Не пережил, стало быть, барина, сгинул, как верный пёс, с хозяином в один час.
Работёнка была — врагу не пожелаешь. Брёвна обугленные тяжёлые, горячие да ломкие; переломится которое посерёдке, а внутри — жар соломенный, ровно в печке. Ахнется об землю — искры столбом до самого неба, только успевай увёртываться. Дым глаза ест, горький пар дышать мешает — словом, если не само чёртово пекло, так его предбанник.