Георгий Победоносец
Шрифт:
Сошли они с крыльца, отошли к воротам. Никита молчит, и Степан молчит — не знает, как начать. Вечереет уж, солнце за дальним лесом спряталось, только в той стороне, где Москва, небо красным-красно, будто и там пожар великий. На горке, где ещё вчера барский дом стоял, слышно, постукивают да покрикивают — видать, Макар, страшной правде, которую сам же и открыл, верить не захотел и дальше стал пепелище перекапывать. На деревне пусто: мужики по лесу рыщут, а по дворам только бабы, старики да дети малые остались. Ну, и ещё собаки, коим опять, слышно, неймётся: выть уж бросили, зато лают так, будто целое неприятельское войско к околице подошло.
— Ну, — спросил Никита, — сказывай, Степан Иванов сын, что тебя грызёт?
— Худо
— Худо, говоришь? — Никита через силу улыбнулся и покачал непокрытой головой. — Экое диво — худо… Куда уж хуже-то?
— Вот и я так думал, — согласился Степан. — Да только…
Договорить он не успел. С улицы вместе с бешеным собачьим лаем донёсся тяжкий и дробный топот множества лошадиных копыт, звонко щелкнула плеть, и отчаянно завизжала собака, которой, по всему видать, та плеть пришлась аккурат по хребту.
Никита вскинул голову. Глаза его недобро сощурились, ноздри раздулись, как у зверя, почуявшего близкую добычу. Степан тоже решил, что это возвращаются посланные на поимку вора мужики, и возвращаются, если судить по скорости, с коей гонят непривычных к такой спешке крестьянских лошадок, не с пустыми руками.
Степан шагнул к воротам, думая перехватить мужиков раньше, чем те свернут в гору, к пепелищу, да не успел: в ворота, пригнувшись к лошадиной гриве, чтоб не задеть головой верхнюю перекладину, едва не сбив плотника с ног, влетел на гладком, тонконогом гнедом аргамаке вооружённый человек в стрелецком красном кафтане и красных же сафьяновых сапогах. Сабля у него на боку была богато изукрашена серебром и даже каменьями, и глядел он сверху вниз, начальственно и строго — сразу видно, что не простой стрелец, а десятник, а может, и сотник.
За начальником на двор по одному и парами начали втискиваться другие всадники, сплошь государевы стрельцы, зачем-то забирая Степана с Никитой в кольцо. Меж ними через открытые ворота был виден кусок улицы, где, подкатив в облаке пыли, остановился расписной возок. Из возка торчала высокая бобровая шапка и загнутый крючком конец посоха. Человек в шапке повернул голову и заглянул в ворота. Завидев его спесивое толстое лицо, Степан понял, что беды их не только не кончились, а, пожалуй, только начинаются: там, в возке, сидел не кто иной, как боярин Феофан Иоаннович Долгопятый, а рядом с ним, верхом на рослом рыжем битюге, тоже при сабле и даже с пищалью поперёк седла, красовался разрумянившийся от скачки сын его, Иван Феофанович.
Глава 9
В то самое время, когда Никита Зимин с другом детства Степаном вышел во двор дома деревенского старосты, другой его друг, княжич Ярослав Загорский, говорил со своим отцом. Разговор происходил в подмосковной вотчине князя, в старом, прадедовском ещё тереме, который князь давно собирался обновить, перестроить, а то и вовсе разобрать на дрова и выстроить на его месте белокаменные палаты, подобные кремлёвским.
Вечерело. Окна горницы, обращённые на закат, горели малиновым огнём. Вставленные в частый, затейливый переплёт пластинки слюды дробили закатные лучи, переливаясь золотыми, красными и оранжевыми бликами. Завешенная персидским ковром стена против них была будто припорошена медной пылью, и на этом тёплом, ласкающем взор оранжево-жёлтом фоне лежала чёткая косая тень оконного переплёта. По углам сгущался вечерний сумрак, в котором стал отчётливо и ярко виден огонёк лампады, что денно и нощно горела в красном углу перед образами. Борющийся с наползающим мраком трепетный огонёк, бросая. подвижные отсветы на иконы, волшебным образом оживлял намалёванные на кипарисовых досках лики; казалось, что святые прислушиваются к разговору сына с отцом и то хмурятся, когда сказанное приходится им не по нраву, то, напротив, взирают на людей благожелательно, со снисхождением.
Княжич Ярослав
— Распря его с Андреем Савельевичем — не моего ума дело, — говорил княжич, — однако ж помехи, чинимые боярином Зимину Никите в поступлении на государеву службу, касаемы уже не токмо боярина и дворянского сына Зимина, но и всего государства, и царя-батюшки, коему, как известно, верные да разумные слуги требуются всякий день, да чем больше, тем лучше.
К удивлению и даже тревоге Ярослава, князь Сергей Алексеевич слушал его рассеянно и как будто с недовольством. Признаки этого недовольства Ярослав безошибочно угадывал и в том, как отец поглаживал бороду, как барабанил ногтями по вырезанному в виде звериной головы локотнику тяжёлого кресла. К концу сыновней речи он даже начал слегка притопывать сапогом, что означало у него растущее раздражение и желание сию минуту перебить говорящего. Случалось такое обыкновенно в двух случаях: когда собеседник с убеждённостью и долго говорил то, чего сам толком не знал или во что не верил (то бишь, говоря попросту, дерзко лгал князю в глаза), либо когда князь почему-либо не желал слушать того, что ему говорили, будь оно хоть трижды правдиво и верно.
Это-то и казалось Ярославу непонятным и странным, ибо к Никите Зимину отец благоволил и, не будь столь занят на государевой службе, верно, и сам позаботился бы об его продвижении. Ему это было нетрудно — труднее было за многими делами и заботами вспомнить, что есть на свете дворянский сын Никита, коему давно настала пора проявить себя. Посему Ярослав ждал, что отец, когда ему о том напомнят, будет рад узнать, что государево дело вот-вот укрепится ещё одним надёжным да сметливым человеком.
Князь Сергей Алексеевич Загорский давно сделал выбор между царём и боярами. Боярская вольница и вызванные ею междоусобицы веками несли Руси и обещали ещё не раз принести в дальнейшем погибель и разорение. Время удельных княжеств прошло, царь Иван это уже доказал; он был силён и с неистовой яростью карал своих врагов. Бояре же с упрямством, наводившим на мысли о слабоумии, продолжали цепляться за обветшалые устои прежней, давно канувшей в прошлое Руси. Потому, не забывая, конечно, и себя, князь Загорский честно радел о благе нового, крепкого государства и был за то обласкан царём. Речи о вреде боярской спеси, которая не разбирает, что для государства полезно, а что ему на погибель, произносимые ныне сыном, он не единожды произносил сам, едва ли не теми же словами. Сына своего он знал хорошо и должен был, кажется, видеть, что княжич не повторяет заученное из желания к нему подластиться и тем добиться желаемого, а говорит от сердца, с твёрдой верой в правильность тех слов.
Посему, обратившись к отцу со своей просьбой, Ярослав был уверен в полном успехе и не предвидел на пути к оному никаких препятствий. Препятствия, однако ж, существовали. Это явствовало из поведения князя, и, продолжая говорить, Ярослав терялся в догадках: что стряслось? Уж не провинился ли он сам перед отцом, да так, что и сам о том не ведает?
Речь его, поначалу бойкая и плавная, из-за всего этого мало-помалу сделалась сбивчивой и вялой. В конце концов, кое-как договорив до конца, Ярослав умолк. Сергей Алексеевич тоже молчал. Он сидел в прежней позе, задумчиво глядя в угол, и могло показаться, что горячая речь княжича и вовсе не была им услышана. Стоя перед ним, Ярослав, грешным делом, задумался: а вдруг отец его и впрямь не слыхал, занятый какими-то важными размышлениями о государственном благе? Так что ж теперь — сызнова начинать?