Гераклит
Шрифт:
Аналогичного взгляда придерживается также Г. Властос, по мнению которого Гераклит в своих политических симпатиях предпочитал «ограниченную демократию прошлого» (119, 71). Доводы, выдвигаемые в пользу этой гипотезы, сводятся к следующему: у Гераклита противоположности природы равноценны и представляют собой модификации мирового огня, определяющего меру всякого процесса (В 90); «многие», против которых Гераклит направляет свои тирады за их философское невежество, — это не демос, но все те, кто не в состоянии следовать простоте гераклитовой мудрости (сюда включается прославленная плеяда: Гомер, Гесиод, Архилох, Пифагор, Ксенофан, Гекатей) (В 40, В 42). Для Гераклита общество и государство немыслимы вне закона: закон является социальной принадлежностью полиса и как бы источником его силы (В 114). Эта мысль содержится и во фрагментах В 44 («народ должен сражаться за закон…») и В 43, в котором осуждается hybris.
Г. Властос пишет: «Эта концепция государства как общности, объединенной единым стержнем общей справедливости, четко вписывается в политику демократии. В начале VI в. такая политика была свойственна реформам Солона» (119, 71). Согласно Властосу, учение Гераклита о том, что полис «усиливается» благодаря закону, близко к мнению государственного деятеля ранней демократии Бианта, о котором с похвалой отзывается Гераклит (В 39). Сообразно с этим, продолжает Властос, мы можем интерпретировать фрагменты эфесца (В 49, В 99, В 110, В 121), в которых
На наш взгляд, аргументация маститого ученого представляется во многом убедительной, за исключением его утверждения о том, что Гераклит не включал будто бы в число «многих», или «большинства», демос. На деле достаточно ограничиться фрагментами 121 и 125а, адресованными против эфесян, чтобы убедиться в обратном.
Вообще говоря, политическая позиция Гераклита довольно неясна и противоречива, и потому о ней можно делать лишь более или менее вероятные предположения. Напомним, что напряженная классовая борьба между демосом и родовой аристократией в начале VI в. привела к свержению царской власти Басилидов, а в середине того же века — к ограничению власти родовой знати рамками «конституции», составленной эсимнетом Аристархом, приглашенным из Афин (см. Suda. Aristarchos). По-видимому, законодательство Аристарха представляло собой вариант солоновского в Афинах (см. 22, 134; 23, 32). Учитывая, что Солон стяжал себе известность по всей Греции как законодатель (за что, вероятно, и был причислен к семи мудрецам), вряд ли можно предположить, что Аристарх предложил эфесянам что-либо существенно отличное от законодательства Солона. Не случайно, надо полагать, и то, что эсимнет был приглашен именно из Афин, а не из какого-либо другого города-государства. Законы Солона (594 г. до н. э.) подорвали власть родовой аристократии; они поставили объем политических прав в зависимость от размеров имущества, а привилегию рождения заменили привилегией общественной службы. Солон усилил роль народного собрания (экклесии) и создал два новых демократических органа: совет 400 (буле) и суд присяжных (гелиею), ставший высшим судебным органом Афин. Говоря о демократическом характере законов (реформы) Солона, Аристотель (Афинская полития IV 9) пишет: «И действительно, раз народ владычествует в голосовании, он становится властелином государства». Вместе с тем Солон сохранил аристократический совет — ареопаг, четко определив его полномочия. По этому поводу у Аристотеля мы читаем: «…совету ареопагитов [Солон] назначил охранять законы; как и прежде, он (ареопаг) имел надзор за государственным порядком, причем он обязан был не только следить вообще за большинством самих важных государственных дел, но, между прочим, и привлекать к ответственности виновных…» (Афинская полития IV 8(4)). Таким образом, власть ареопага оставалась довольно значительной. Законодательство Солона сохраняло также коллегию архонтов — другое, наряду с ареопагом, важное государственное учреждение, в которое стали избираться представители высшего имущественного класса, а не выходцы родовой аристократии, как это было ранее. Однако наиболее состоятельную часть населения Афинского государства продолжала составлять родовая знать; отсюда следует, что и «после реформы Солона ведущие государственные должности преимущественно находились в руках лиц аристократического происхождения» (Сергеев) (55, 177).
Государственное правление, сложившееся в результате реформ Солона, обычно принято считать умеренной демократией. Мы же попытались показать, что эта умеренная демократия на деле мало чем отличалась от умеренной аристократии. Если же тем не менее какое-то отличие между названными формами правления имеется, то мы полагаем, что в своих политических симпатиях Гераклит являлся сторонником умеренной аристократии, а не умеренной демократии, как это полагают М. Маркович и Г. Властос. Думается, что умеренная аристократия более, чем умеренная демократия, близка к тому смыслу, который Гераклит вкладывал в слово «aristos» (наилучший). Почти с уверенностью можно сказать, что эфесец употреблял aristos в смысле «наилучший» по духу, знаниям и исполнению законов, а не по происхождению (см. Властос, 119, 70; Нерсесянц, 47, 55). Судя по всему, понимание Гераклитом форм правления аналогично пониманию их Сократом. По словам Ксенофонта, Сократ считал «правление против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителя — тираннией. Где должностные лица выбираются из людей, исполняющих законы… аристократией» (Воспоминания IV 6, 12).
В одном из фрагментов Гераклита мы читаем: «Желающие говорить разумно должны опираться на всеобщее, так же как город на закон, и даже еще крепче; ведь все человеческие законы trephontai единым божественным законом, который простирает свою власть насколько желает, всему довлеет и над всем одерживает верх» (В 114). Из обычного перевода слова «trephontai» как «питаются» следует, что правовые нормы — это проявления единого «божественного» (космического) закона. Однако А. Мурелатос (104, 258–266) показал, что при таком переводе происходит заметная путаница: «Если человеческие законы действительно являются производными от божественного закона, то зачем столь настойчиво проводить сравнение xynon (всеобщее) с nomos (закон)? Объяснение kai poly ischyroteros (и много крепче) становится необходимым только в случае, если человеческие законы пребывают намного ниже божественного закона; оно приемлемо лишь тогда, когда trephontai скорее уменьшает, нежели возвышает статус человеческих законов» (там же, 260). Согласно А. Мурелатосу, Гераклит намеренно архаизировал слово «trephontai» и употреблял его в том же смысле, в каком оно употреблялось в эпическом языке Гомера и Гесиода. Исходя из того что «trophos» у Гомера означает не «кормилица», а «защитник, опекун» (там же, 263), автор заключает, что в рассматриваемом фрагменте Гераклита «божественный закон — это trophos человеческих учреждений: он охраняет их неприкосновенность, предохраняет от разрушений» (там же, 264). В соответствии с этим А. Мурелатос предлагает переводить слово «trophontai» как «подчиняются».
На наш взгляд, независимо от того, как мы переведем слово «trephontai»: либо как «питаются», либо как «подчиняются», либо, более нейтрально, как «поддерживаются», одно несомненно — человеческие законы зависят от единого и всеобщего, «божественного» закона. По-видимому, мысль эфесца относительно человеческих законов сводится к тому, что истинные правовые нормы — это те, которые выражают всеобщий интерес и сообразуются (подчиняются, опираются, подкрепляются, поддерживаются) с их объективной
Складывается впечатление, что Гераклит выступал не против главнейшего принципа демократии — равенства граждан перед законом и признания за каждым права отстаивать то или иное мнение, но против злоупотребления (по его мнению) демократической процедурой принятия решений в соответствии с большинством поданных голосов (результатом чего и явилось, надо полагать, изгнание его друга Гермодора). Если же критику крайностей демократии (остракизм, единовременные решения народного собрания, подчас расходившиеся с конституционными законами, использование отдельными лицами настроений демоса в своих целях и т. п.), нередко дискредитировавшую демократию и приводящую к власти тираннов, квалифицировать как обязательный признак антидемократизма и «реакции», то, следуя принятой логике, мы должны и Демокриту отказать в демократических убеждениях и в демократической политической позиции. Вот что пишет этот общепризнанный идеолог античной демократии: «Закону, правителю и более мудрому следует повиноваться» (текст № 599 по Лурье: «Демокрит». Л., 1970; ДК 68 В 47), ибо «тяжело быть под началом человека худшего» (текст № 614 по Лурье; ДК 68 В 49); «Власть по природе должна быть уделом лучших» (текст № 688 по Лурье; ДК 68 В 267). Однако аналогичные высказывания Гераклита (В 33, В 49) спокойно заносятся в число «аристократических» и «реакционных». Между тем ясно, что и у Гераклита, и у Демокрита речь идет о повиновении и о том, что властью должны быть облечены лучшие граждане, а не худшие. Вообще говоря, среди греческих мыслителей мы вряд ли встретим приверженцев «чистой», или «крайней», демократии, зато критиков неограниченного народовластия («крайней» демократии) среди них найдется немало, например Демокрит (текст № 613 по Лурье; ДК 68 В 266), Фукидид (VI 89, 6) и Аристотель, который сделал вопрос о формах правления предметом специального исследования. Аристотель приравнивает крайнюю демократию к монархии и тираннии на том основании, что единовременные «постановления такой демократии», заменяющие закон, «имеют то же значение, что в тираннии [единоличные] распоряжения [тиранна]». Стагирит отказывается называть такой вид демократии государственным строем, во всяком случае «демократией в собственном смысле» слова. Ибо, продолжает Аристотель, «закон должен властвовать над всем» и «никакой декрет [в противоположность закону] не может иметь общего характера» (Политика IV 4, 2–7), т. е. никакие постановления, противоречащие конституции, не имеют законной силы. Это значит также, что и народ (народное собрание) не вправе нарушать им же самим принятые законы. Поистине, говоря словами Гераклита, «народ должен сражаться за закон, как за свои [городские] стены» (В 44), а «желающие говорить разумно должны опираться на всеобщее, так же как город на закон…» (В 114).
Как сын своего века и своего народа Гераклит глубоко осознает необходимость преобладания общественных интересов над личными, чувствует общественную сущность человека и невозможность жизни отдельного лица вне общества и полиса; вместе с тем нередко он усматривает общность (общество) и социальную сущность «большинства» (людей) в обывательской психологии, в психологии «толпы». Противоречивость общественно-политических взглядов эфесского мыслителя объясняется не только напряженной борьбой между демосом и родовой знатью, но также и личными отношениями, сложившимися у несколько замкнутого философа со своими согражданами. Поэтому о его политических воззрениях нельзя судить только на основании его довольно нелестных отзывов об эфесцах. Любопытно, что в разгар социально-политических столкновений между различными классами в Эфесе философ призывал «опираться на всеобщее» и закон. Это обстоятельство также свидетельствует о том, что Гераклит был идеологом умеренной аристократии, выступавшей, как было сказано, поборницей верховенства закона и «всеобщих» интересов.
6. Эстетика
Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что Гераклит слишком близко принимал к сердцу происходящие в его время исторические события и социально-политические процессы, ибо, не говоря уже о его страстной натуре, он был активным участником (по крайней мере в первый период своей жизни) политической жизни Эфеса и стремился повлиять на ход событий в желаемом для него направлении. Нет ничего неожиданного и в той излишне суровой критике образа жизни и мышления своих сограждан со стороны философа, который далеко не всегда был склонен прощать человеческие слабости. Однако то, что Гераклит принимал близко к сердцу также и раскрывшуюся перед ним картину всеобщего миропорядка и даже переживал логос (ритм, порядок, закономерность) мировых процессов, может показаться экстравагантным. Дело в том, что мы склонны судить о Гераклите на основании наших современных мерок и забывать, что он античный философ, и не только философ, но также поэт, причем языческий философ и поэт. Он не только мыслит картину мира и образ жизни людей, но и переживает то, что мыслит. Он воспринимает (созерцает) мир и жизнь не просто как зритель, испытывающий эстетическое чувство радости или печали, но как участник всего происходящего в мире-космосе, как человек, вовлеченный в логос бытия и жизни (ср. В 79). Отсюда его трагическое и эпическо-лирическое видение мира и жизни.
Гераклит, стилю мышления которого было присуще образно-художественное и пластически-скульптурное восприятие действительности, выдвигал на первый план объективный космос, представлявший собой воплощение стройности, меры и гармонии. Как пишет В. Ф. Асмус: «Прекрасен, по Гераклиту, прежде всего сам мир — и в целом, и в своих частях, и в своих последних материальных началах. Мысль о том, что пропорции мироздания могли бы оказаться чуждыми красоте, случайным соединением ничем между собой не связанных частей или элементов, кажется Гераклиту абсурдной» (5, 21). Для Гераклита космос — это своего рода произведение искусства, не созданное, правда, «ни богами, ни людьми». Поэтому можно было бы ожидать, что, по Гераклиту, космосу (природе, миру, миропорядку) как универсальному произведению искусства должно подражать всякое человеческое techne (искусство, ремесло), так как в античности было «почти традицией толковать искусство как „подражание природе“, и многие ставили искусство даже ниже природы, поскольку оно творит не живые вещи и существа, а только их художественные воспроизведения» (Лосев, 32, 177). Однако, судя по всему, Гераклиту был неведом взгляд на искусство как на «подражание природе». Во всяком случае он не разделял народные представления о том, что искусство (ваяние), изображая богов, воспроизводит их облик. Поэтому эфесец нападает на тех, кто, принимая за богов их изображения, обращается к «этим статуям с молитвами»; последнее равносильно тому, как если бы «кто болтал с домами», ибо люди не ведают, каковы «боги и герои» (В 5). Иначе говоря, антропоморфные (и всякие иные) изображения богов не представляют самих богов и тем более не являются «подражанием» богам, их облику.