Герда
Шрифт:
Я и сейчас плакал, только не от боли, а от бессилия. От ярости.
Слышал, как кричала Алька.
Нет. Нет, нет. Не надо. Не надо.
Он давил. На горло. С удовольствием. С желанием убить, иначе так не давят.
Хуже всего была безнадега. Я понимал, что это все. Что я не поднимусь. Что бордовое марево уже начало растекаться перед глазами, и я чувствовал, как уходит желание жить. Я успокаивался.
И в этом спокойствии, в затухающем пульсе я смог разглядеть его лицо. Загорелое, в крупных черных точках, с желтыми глазами и с грязными железными
Всё.
Алька. Твари.
Всё.
Локоть убрался с моего горла. В мозгу у меня прояснилось, и я увидел, как в глазах бомжа вспыхнула боль. Зрачки разбежались в стороны, почернели, бомж отвалился в сторону и пополз. Странно так, ногами вперед, на брюхе, в траву, цепляясь пальцами за землю, точно его кто-то тащил, рывками, как бы заглатывая.
Как в фильме ужасов. Но он мне был совсем не интересен, я снова смог осмотреться, я дотянулся до трубы и стиснул ее.
Теперь у меня в руках было оружие. И я знал, что я его использую.
Бомж прижимал Альку к земле, левой рукой держал ее запястья, правой пытался сорвать куртку, а двое так же безразлично смотрели. Не помогали, точно зная, что и один с ней справится. Молча.
Только сейчас я понял, что они молчали. Вообще ни звука не издавали, из звуков были только крики Альки, но они их, кажется, не напрягали, глушь, кричи не кричи, ничего не выкричишь.
Я захрипел и пополз на помощь. Бомжи отступили, а тот, что давил Альку, повернулся в мою сторону и распрямился, отпустив Алькины руки.
Что-то серое пролетело мимо меня.
Пес.
Собака.
Вцепилась в руку бомжа, увела его в сторону, уронила, стащила с Альки. Алька поползла к забору.
Бомж попытался подняться, однако собака не позволила этого сделать. Едва он чуть приподнялся, собака уложила его обратно. Укус в лодыжку, укус в другую, в колено, все.
Следующий.
Быстро, почти незаметно для глаза, смыкались челюсти, клыки рвали одежду, кожу и мясо, и бомж послушно сжимался в комок, пряча голову, руки и ноги, подставляя спину. Тогда собака отставала и возвращалась к другому, к тому, кто осмеливался пошевелиться. И снова челюсти. И зубы. И все это молча.
Остальные исчезли, только что были – и все, пустота.
Алька выла. Сидела и выла, вытирая о землю руки.
Я поднялся на ноги. Качало. Перед глазами рассыпались искрами радужные пузыри. Собака замерла. Как выключилась. Стояла, чуть подрагивая передней правой лапой. Дышала ровно и сосредоточенно, и было видно, что шутить с ней не стоит.
Породистая. Я не очень хорошо понимал в собаках, мог отличить овчарку от дога, ну и спаниель еще. Эта была из других. Не охотничья, не служебная. Бойцовская. Массивная голова с косыми монгольскими скулами, небольшие круглые глаза ярко-синего цвета, оборванные уши. Шея.
Шея была выдающаяся, толщиной, как мне показалось, со всю остальную собаку, если не толще.
Грудь широкая. Лапы мощные.
Зубы.
Собака-убийца. Крупная, выше колена. Худая. Не сама по себе худая,
Она стояла рядом со мной, дышала быстро, громко, но язык не вываливался. Смотрела рассеянным взглядом, не на нас, а как бы мимо, скользя, устало, как смотрят все большие псы на малознакомых людей.
Потом села и зевнула.
Лучшая собака в мире.
Глава 21
Мой брат
Что-то не то.
Я проснулась. На старинных электронных часах мигала тройка с нулями, ночь, самая глухая. Просто так ночью не просыпаются, неспроста это.
На всякий случай я сунула руку под диван, достала балясину. На всякий случай. А вдруг.
Шаги.
Эти шаги я могла бы узнать из тысячи шагов. Ну, или из миллиона.
Шаги приблизились к двери, остановились. И снова сделалось тихо, так тихо, что я услышала свое сердце, совсем как в кино. Сердце билось сильно, так что на груди чуть-чуть подпрыгивал кулончик в виде ракушки.
– Заходи, – сказала я.
Дверь скрипнула, и она вошла. Погрузилась лапами в ковер, и шаги сразу укрались, я увидела тень, медленно пересекающую комнату наискосок, увидела, как блестит в лунном свете шерсть на ее спине.
Запрыгнула в кресло легким кошачьим прыжком, стала смотреть на меня. Я вернула балясину под диван, легла, вытянулась, стараясь дышать тихо. Раньше она ко мне ночью не приходила, раньше она у Гошки спала. Или у Мелкого. Или по дому бродила. Мне нравится, что она бродит по дому. Это…
Это добавляет дому дома. Я это недавно заметила. Когда в доме появилась собака, все стало по-другому. Как будто все собралось в один кулак, было жилище, а стал дом. Как надо.
Я посмотрела в сторону кресла. Глаза. Казалось, что они сами излучают свет, хотя, может, действительно казалось… Синие.
– И где же ты вчера болталась? – спросила я. – Какой-то странный был день, совсем странный. Тяжелый и бесконечный. Собаки чувствуют тяжелые дни?
Чувствуют, я знаю. Я ведь тоже чувствую, почему бы им тогда не чувствовать? На темечко давит, на плечи, в такой день нельзя даже подпрыгнуть, лодки легче воздуха и те взлететь не могут.
– Буду-ка я, наверное, спать, – сказала я. – А ты? Посидишь?
Я думала, что сейчас она вздохнет, она ведь всегда вздыхала. Но она просто лежала. Не шевелясь, как ненастоящая, только глаза.
– Ну, ладно, – сказала я. – Я сплю. А ты сиди.
Я закрыла глаза, но уснуть так и не смогла.
Что-то не так. Определенно что-то не так. Прошедший день, он тянулся и тянулся, я с трудом дожила от скуки до обеда, слонялась по дому и от нечего делать поиграла с Мелким в прятки. Проиграла, Мелкий был привычно хитер и спрятался в комод, в носовые платки, и я его не нашла. Меня же Мелкий находил всегда, где бы я ни пряталась, у него как будто нюх какой. А может, действительно нюх, кто его знает? Мелкий – самый странный тип в нашей странной семье, Мелкий нас еще удивит, это правда.