Герман Гессе, или Жизнь Мага
Шрифт:
В этот период Гессе напоминает старого крестьянина и изголодавшегося живописца: сухое тело на нескладных ногах, взгляд, сияющий из-под очков, четкий профиль, пальцы, как у служащего измазанные чернилами или акварельными красками. Рут шлет ему наилучшие пожелания. Очарованный на мгновение, он ничего не делает, чтобы ее удержать. Он блуждает сам в себе, мечтает, слушает ветер, берет в рот снег, чтобы охладить пылающее горло. 7 января он пишет Карлу Изенбергу: «Я опять плыву в глубоком озере, полном воображаемого и того, что за пределами воображаемого и фантастического. Для меня это единственная возможность выносить жизнь в существующих обстоятельствах. так как я нашел здесь друга, с которым иду по этому пути, этот плохой период…
Его друг психолог Ланг следует за волком по пятам и, словно оборотень, толкает его во тьму. «Я почти все вечера провожу с Лангом, пишет Гессе из Цюриха Анне Бодмер 10 февраля. — Мы едим в бистро Ниедердорф, а потом идем ко мне или к нему, болтаем, пьем коньяк, в чем он настоящий виртуоз. Я также научился у него танцевать фокстрот и недавно первый раз ходил на костюмированный бал, где пробыл до полвосьмого утра: конечно, я не блистал, но пойду опять туда в субботу. Я обратил внимание, как мудрый автор „Сиддхартхи“ сжимает в объятиях маленьких женщин под звуки фокстрота…»
Он должен взять реванш. Пиетизм запрещал любовные утехи под угрозой проклятия. Теперь Гессе хочет почувствовать в себе животное, которого манит близость, которое принюхивается, выходя из леса в поисках удовольствий.
Надев пиджак и лаковые ботинки, он превратился в гуляку. Ночные улицы, подозрительные отели, шампанское, клубы, негритянские оркестры. Двое ловкачей — Ланг и Гессе — идут, пошатываясь, знакомятся с девочками и после пары бостонов и танго болтают о своих похождениях, о смысле жизни, о смерти и Боге, не лишая ни один подобный вечер страстного завершения. Вечно мерзнущий Герман просыпается влюбленным, пьяным, раздевает своих любовниц — и открывает в сумраке нереальности новую главу своего существования. Его стыдливый интеллектуализм разбивается в прах. Ланг радуется этому. Не хочет ли писатель освободиться от набожных убеждений? На протяжении веков раны Христа кровоточили во тьме пиетистских альковов — Мария и Иоганнес видели лишь их. Герману не удалось уснуть меж рук, раскинутых на кресте, он не сумел увидеть сладострастия в лохмотьях греха.
Теперь он бросил вызов тому, чего так долго избегал, и с риском не понравиться читателям бесстыдно опишет свой отважный разнузданный опыт, помогающий ему отогнать тоску. «Если бы я не бежал постоянно по краю бездны и не ощущал под ногами ничто, — напишет он Елене Вельти, — моя жизнь не имела бы смысла». «Я оставляю своему читателю полную свободу выбора, — пишет он, — читать или не читать меня, любить меня или ненавидеть, найти мое произведение прекрасным или глупым, но я настаиваю на своем праве петь так, как мне необходимо в силу моего внутреннего мучения и бороться со своими проблемами так, как мне нравится». Он хочет испытать ничтожное, исчерпать его, чтобы найти жесткий и верный взгляд.
Будет ли опубликован «Степной волк», где распутный герой, равнодушный ко всему, к своей больной жене и потерянной репутации, обеспокоенный, как и автор, прибоем Первой мировой войны, хочет уйти из жизни? В этом двойственном Гессе человек олицетворяет все духовное, утонченное, культурное, что находит в себе, а волк — все импульсивное, дикое и хаотичное. Писатель понимает, что эта терпкая книга не будет легко воспринята публикой, привыкшей к более гладкой прозе и менее суровой мысли. С другой стороны, он сам не будет любезно слушать своих боязливых поклонников, будь то даже его друзья.
Ни Гарри, ни Герман не покончат с собой. Но писатель, как и его герой, не избавится от своей иронической безнадежности, рискуя показаться сумасшедшим в глазах буржуа. Он погружается теперь в яростную чувственность, теряется в плену удовольствий, чтобы сделать их привычными и тем самым освободиться от желаний. Крайняя несдержанность — это любить, как Сиддхартха, и смеяться, как Моцарт, смеяться с безмерным сарказмом и ясностью бессмертных, воплотить в своей человеческой природе истинное намерение
Но писателю нужно освободиться от прежнего «я», которое его еще не отпускает. Весна поможет ему в этом: загораются нарциссы, небо светлеет, оживают города. «На этот раз мы с Лангом, — пишет он в начале марта Анне Бодмер, — в самом деле участвовали в карнавале, в трех костюмированных балах, один из которых нас разочаровал, зато два других оказались просто великолепными. Я ничего подобного еще не испытывал, даже когда был пьян от вина. У меня было такое ощущение, что я совершенно растворился в окружающем. Это удовольствие, это опьянение вином, всем, что вокруг, плотским желанием, жаром, музыкой — это было чудесно!» И Отто Блюмелю: «Я почтил своим присутствием все балы Цюриха и оставался до утра, я влюбился в разных хорошеньких женщин — их фотографии в костюмах висят у меня в комнате; на самом деле мне трудно было сделать из упрямцаотшельника Гессе настоящее глупое и претендующее на жизнерадостность животное…» Артриту противопоказаны фокстрот и шерри. В большинстве своих писем он шутит по этому поводу: «Много выпито, много станцовано!»
В апреле он доверяется приятельнице: «Я жил, как молодой гуляка, часто танцевал, везде бывал, где только можно теперь бывать. Я был непрерывно занят самыми важными проблемами, которые ставила передо мной жизнь, не теряя тем не менее среди всего этого гама способности наблюдать…» Каждая из стен этих баров, залов, кафе дарила ему эхо, наполняя происходящее смыслами.
Долгие дни, надменное небо, в Швейцарии полно пчел. Июнь 1926 года, жара. Приближается годовщина смерти Иоганнеса. «Вот уже десять лет как наш отец умер, — пишет Герман. — И скоро пройдет десять лет с тех пор, как умрем мы». Помня, что в Кальве подобные даты отмечают почтенными церемониями, он покидает костюмированные балы Цюриха, чтобы уединиться в Монтаньоле.
В полудреме он вспоминает себя 14 июня 1916 года в Корн-тале, перед телом отца. Рядом Адель и Марулла. Иоганнес лежит в гробу таким, каким сын видел его в последний раз: казалось, в лице его еще живет мысль. Пастор Кальва наконец обрел мир. Герман стоит, полный грусти, встречая пришедших почтить память усопшего, когда вдруг ощущает вокруг себя сияние. Над Тичино занимается заря. Открыв глаза, он видит на небе, над горами, явственный росчерк названия своего романа: «Степной волк».
Гессе вскакивает с кровати, охваченный ощущением внезапного прозрения. Эти белые ночи, женщины, которых он знал, все наслаждения от них: «он устал до тошноты». Но этот мир, куда он пожелал спуститься, открыл ему три формы видения: мировосприятие боязливого и банального буржуа, который до безумия боится страха и защищается от него деньгами и убеждениями; взгляд волка, противостоящего стае и непредвиденным опасностям; наконец, иронический взгляд бессмертных. Нужно научиться смеяться, и это то, что делает волк, который живет среди людей, ощущая себя чужим. Он ухмыляется, становится на задние лапы, высовывает язык и хочет изобличить лицемерие людей, их жалкую сентиментальность, заклеймить их нытье. Он привел своих братьев Германа и Гарри туда, где сияет знак театра, где ирония богов живет в безумном смехе, раскатистом и жестоком!
Действительно ли он проснулся, действительно ли отец дал ему знак и протянул зеркало, где стоит гениальный Пабло, в котором Герман узнает себя? «…И я несколько расплывчато и смутно увидел жуткую, внутренне подвижную, внутренне кипящую и мятущуюся картину — себя самого, Гарри Галлера, а внутри этого Гарри — степного волка, дикого, прекрасного, но растерянно и испуганно глядящего волка, в глазах которого вспыхивали то злость, то печаль. И этот контур волка не переставал литься сквозь Гарри — так мутит и морщит реку приток с другой окраской воды, когда обе струи, мучительно борясь, пожирают одна другую в неизбывной тоске по окончательной форме…»