Германская военная мысль
Шрифт:
Но какую роль сыграют в бою благоприятные и неблагоприятные предпосылки, учесть представлялось невозможным.
Под Хорузицем австрийцы проиграли сражение лишь потому, что они слишком долго затянули свой ночной марш.
Пруссакам же удался ночной марш, давший им победу под Гогенфридбергом.
Под Кессельдорфом надо считать чисто счастливой для пруссаков случайностью, что им удалось атаковать саксонцев до подхода австрийцев.
Под Ловозицем австрийцы в сущности выиграли сражение, и победа осталась за пруссаками лишь потому, что Броун не уяснил себе одержанного успеха, не преследовал и ночью отступил.
Под Прагой Даун со своей армией находился на пути к соединению с главными силами. Передовые части корпуса во время сражения приблизились к полю сражения и находились в тылу у пруссаков на удалении всего в 10 километров. Корпус насчитывал 9000 человек и, так как ход сражения колебался, мог бы дать австрийцам решительный перевес.
Под Лейтеном небольшая цепь холмов дала возможность пруссакам скрыть их фланговый марш для охвата левого крыла австрийцев; последнее оказалось невозможным под Колином.
Под Цорндорфом русский отряд, силой в 13 000 человек [174] , находился на расстоянии двух переходов к северу от поля сражения и мог бы очень легко соединиться с главными силами русской армии.
Сражение у с.
Под Кунерсдорфом королю удалось сосредоточить свои войска прямо против русского фланга, но это преимущество было сведено на нет тем, что местность здесь представляла существенные затруднения для атаки, которые королю заранее не были известны, а отчасти и не могли быть заблаговременно выяснены.
174
Отряд П. А. Румянцева. — Прим. ред.
175
В русской военной истории более известно под названием сражения под Цюлихау (или Пальциге), 23 июля (нового стиля) 1759 г., в котором русская армия Салтыкова (до 40 тысяч) разбила прусскую армию ген. Веделя (27 тысяч). — Прим. ред.
Под Торгау все зависело от того, что обе половины армии, из которых одной командовал король [Фридрих II], а другой Цитен и которые наступали совершенно раздельно, действовали бы в бою во взаимной связи, дружно; этого удалось достигнуть лишь в самую последнюю минуту боя.
Здесь нам нужно остановить свое внимание, чтобы уяснить субъективные черты величия прусского короля. Когда в 1852 г. генерал Леопольд фон Герлах прочел историю Пруссии Ранке, он записал в своем дневнике (т. I, с. 91) следующее: «Фридриховская стратегия часто представляет неописуемую слабость, но в ней имеются и выдающиеся по блеску моменты». То, что Герлаху казалось неописуемой слабостью, представляет сущность стратегии измора, представление о которой было утрачено в военных кругах XIX в. Кто не может представить себе короля на этом фоне, тот непременно должен вынести ему обвинительный приговор. Совершенно сбиваются с истинного пути те, которые стремятся рассматривать Фридриха как представителя стратегии сокрушения; с этой точки зрения, Фридрих на всем протяжении своей военной карьеры, за исключением очень немногих моментов, должен казаться слабеньким человеком, который не решается до конца ни продумать, ни осуществить на деле свои принципы. Величие Фридриха становится вполне понятным лишь тому, кто видит в нем стратега измора. В отношении оценки решительного сражения между ним и его предшественниками и современниками, как мы видели, нет различия. Он, безусловно, жил в атмосфере взглядов стратегии измора, но на кульминационном пункте своей военной карьеры он так приблизился к полюсу решительного сражения, что могло получиться представление, будто он был сторонником стратегии сокрушения и, как таковой, являлся предтечей Наполеона. Многие думают, что тем самым они окружают его память особым ореолом, а между тем в действительности они выставляют его в очень неблагоприятном свете. Чтобы действовать по принципам стратегии сокрушения, необходимы предпосылки, которых недоставало фридриховскому пониманию государства и армии. Фридрих шаг за шагом неизбежно отставал от требований стратегии сокрушения. Для оценки его хотят применить неподходящий к нему масштаб, отчего в самые великие для него дни он начинает казаться мелкой и ограниченной фигурой. Позднейшие годы его деятельности пришлось бы излагать как даже отречение от самого себя. Если же Фридриха правильно поставить в рамки и на почву стратегии измора, то получается живой и чудовищно великий образ. В сущность стратегии измора входит неотъемлемый момент субъективности; я считаю себя вправе сказать, что фридриховская стратегия субъективнее стратегии любого другого полководца во всей мировой истории. Он всегда воспрещал своим генералам созывать военный совет, в некоторых случаях даже под угрозой смертной казни, как, например, при возложении на графа Дона командования против русских (письмо от 2 августа 1758 г.). Он полагал, что на военном совете всегда одерживает верх партия, отстаивающая более робкое решение. Он же требовал, чтобы рисковали даже втемную. Такое решение всегда должно носить личную окраску, должно быть субъективным. Военный совет слишком робок, потому что он слишком объективен. Если допустить параллель с изобразительными искусствами, то мы вспомним, что XVII и XVIII вв. являлись эпохой стилей барокко и рококо, которые давали возможность фантазии работать с необузданной субъективностью, в то время как классическое искусство держится объективных форм. Если мы не называем Фридриха героем рококо, то потому, что с этим словом в нашем представлении связывается известное изящество и мелочно-салонный характер, которые оказываются здесь совершенно неуместными.
Такую характеристику, скорее, можно бы отнести к французским полководцам в Семилетнюю войну. К Фридриху сравнение с стилем рококо может прилагаться, только чтобы подчеркнуть субъективную особенность его полководческой деятельности — полную противоположность всякой схематичности. Можно сказать, что его решениями никогда не руководила вытекающая из природы необходимость, а лишь свободная личная воля. Вместо того чтобы в 1757 г. начать обширное вторжение с нескольких сторон в Богемию, он мог бы держаться обороны и предоставить инициативу противнику. Он часто мог бы атаковать, когда он этого не делал; точно так же он мог бы воздержаться от атак при Ловозице, Цорндорфе, Кае и Кунерсдорфе. Формально то же, конечно, можно повторить и о наполеоновских решениях, но, по существу, последние определялись внутренним законом: логическая необходимость ведет Наполеона к цели.
Чем сильнее в каком-нибудь замысле субъективный момент, тем тяжелее ложится бремя ответственности и тем труднее принятие решения. Сам герой видит в своем решении не результат рациональной комбинации, а, как мы уже видели, вызов судьбе и случаю. И достаточно часто приговор судьбы гласил против него самого.
Но если в дерзости решений Фридриха проявлялось величие его характера, то оно должно было еще больше проявиться в стойкости, с которой он встречал обрушившиеся несчастья. Если сравнить Фридриха с последним его предшественником, принцем Евгением, то полководческая карьера прусского короля окажется изобилующей гораздо большим количеством превратностей: у принца Евгения видна известная жесткая последовательность развития, и часто протекают целые годы между моментами, когда оно заостряется до действительного величия; у Фридриха же на протяжении одного года мы находим четыре больших сражения — Прага, Колин, Росбах, Лейтен; перетерпеть эту смену побед и поражений — это достойно еще большей славы, чем сама победа. Нет никакого сомнения, что попытка взять в плен в Праге всю австрийскую
Война — это шахматная игра; война — это борьба физических, интеллектуальных и моральных сил. Следя за походами Фердинанда Брауншвейгского против французских войск, можно заметить, что этот ученик фридриховской школы превосходил всех остальных исключительно потому, что обладал большим стратегическим мужеством; он противостоял опасности, перед которой пасовал его противник. Фердинанд располагал в 1759 году 67 000 человек против 100 000, а в 1760 г. — 82 000 человек против 140 000 и удержался. Решения имели меньший масштаб и сопровождались меньшими потерями, но в общем противоречия здесь оставались теми же, что и на главном театре войны, в борьбе Фридриха против австрийцев и русских.
Современники Фридриха, и во главе их его брат, принц Генрих, часто в самой резкой форме порицали короля за то, что он проливает излишнюю кровь; они уверяли, что его военное искусство состоит в том, чтобы вечно драться. Французский полковник Гибер хотел доказать (1772 г.), что он побеждал своими маршами, а не даваемыми сражениями. Новейшие писатели, наоборот, хотят видеть гений Фридриха в том, что он, и только он, из всех его современников, правильно оценивал природу сражения и надлежащим образом его применял. В сущности, король сам признал правоту современных ему критиков: он объявил своего брата Генриха единственным полководцем, не сделавшим ни одной ошибки; в последних кампаниях он отказался от принципа сражения; в своей истории Семилетней войны он признал метод Дауна хорошим. Мы также видели, что конечный результат Семилетней войны был обусловлен не исходом сражений. Если Фридрих не дал бы сражений при Праге, затем при Колине, а также при Цорндорфе и Кунерсдорфе, то он выдержал бы войну легче и лучше. Но это соображение весьма поверхностного порядка. Совершенно верно, что этих сражений можно было бы избежать и что их первоисточником являлась не деловая внутренняя необходимость, а личные настроения и субъективность полководца. Но Росбах и Лейте были во всяком случае необходимы; для полководца, принявшего оба эти решения, субъективную, но все же внутреннюю необходимость представляли и данные им сражения под Прагой, Колином, Цорндорфом и Кунерсдорфом. «Экипаж опрокинулся», — острил принц Генрих после поражения при Колине. Сравнение было бы правильным, если бы Пруссия после этого разгрома действительно пала и король не нашел в себе силы воспрянуть вновь. Но так как он имел в себе эту силу, то он не только не мог, а должен был описать предопределенный ему путь. Он не был бы самим собой, если бы не попытался подчинить себе судьбу. Может быть, с деловой точки зрения было бы ему и выгоднее уже вступить в Семилетнюю войну с той ограниченной программой стратегической обороны, которой он начал следовать начиная с 1759 г., но это было для него внутренне невозможно. Первоначально, в 1757 г., он ведь имел это в виду, но когда Винтерфельд развернул перед ним блестящие возможности наступательных успехов, он не мог устоять перед силой неземного очарования открывшихся перспектив и не должен был отступать перед ними. Это дает нам разгадку понимания не только самого Фридриха, но и противоречивых о нем суждений. В наивном представлении современников, видевших только геройство, Фридрих обожествлялся; критика его современников — специалистов — прокляла позднейшие военно-исторические труды; сознавали, правда, что проклятие являлось абсурдным, но отнесли свое признание фридриховского искусства к неправильной категории, отчего создались внутренние противоречия.
Фридрих пишет в введении к своей истории Семилетней войны, что необходимость иногда заставляла его искать решения в сражении. Теодор фон Бернгарди, наоборот, поучает нас, что необходимость заставила короля отказываться от сражений. Может ли быть что-нибудь более удивительным, чем то, что через сто лет после Фридриха прусский Генеральный штаб перестал понимать его стратегию, и, начав издавать, при обширном использовании первоисточников, громадный труд по фридриховским войнам, обнаружил после того, как работа уже сильно подвинулась и много томов было выпущено, что он исходил из ошибочного основного взгляда? Но, как это ни удивительно, это все же остается фактом, и к тому же имеющим естественные объяснения. Между историческим суждением и практическим применением искусства легко может возникнуть подобное разногласие.
Как ни ценным является для практики углубление в историю, оно представляет и известную опасность, так как при подобном углублении приходится рассматривать только как относительное многое из того, что практик полагает и должен полагать абсолютным законом, чтобы достичь полной уверенности и твердости представлений, необходимых для действий. Только очень сильное мышление имеет возможность охватить в себе и то и другое, и на этом основании я могу заключить главу следующим рассказом: фельдмаршал Блюменталь, несомненно принадлежавший к решительным представителям стратегии сокрушения (в 1870 году он с самого начала требовал, чтобы одновременно с обложением Парижа было начато большое наступление в глубь Франции), однажды высказал мне свое одобрение по поводу моего толкования фридриховской стратегии и заявил, что к этой стратегии еще когда-нибудь вернутся [176] .
176
Фельдмаршал Блюменталь, лучший генерал прусского Генерального штаба, был в войнах 1866 г. и 1870–1871 гг. начальником штаба армии прусского кронпринца и оказал выдающиеся заслуги; так, Седанское сражение вылилось в окончательной форме из его головы. Его пророчество о возвращении в будущем к стратегии Фридриха блестяще оправдалось в мировую войну.
Нам хочется указать, что здесь Дельбрюк не прав; он сам стоит на точке зрения диалектики и смотрит как на нечто относительное на стратегию сокрушения; и в то же время он признает, что такой диалектический подход может принести вред практикам-офицерам генерального штаба, вливши в них яд сомнения в непогрешимость исповедуемого в настоящее время учения. Все генеральные штабы всех государств организовали всю подготовку к мировой войне, исходя из непоколебимой веры в стратегию сокрушения, испытали жесточайшее разочарование; в течение самой войны они не могли ориентировать свое мышление, искусственно односторонне воспитанное, в действительных условиях войны на измор. Мы смело ввели более гибкую подготовку мышления практиков и выносим широкой волной диалектику в наши суждения по стратегии и истории военного искусства. — Прим. ред.