Германский вермахт в русских кандалах
Шрифт:
Усевшись, Уваров достал из кармана жестянку из-под ландрина, набитую самосадом базарным и газеткой нарезанной, и «козью ножку» свертывать стал:
— Кто выжил, кто погиб, а кто, как я, отвоевался. Но есть и другие. Младшие братья моих погибших дружков. Один ушел в партизаны, другой в полицаи подался. Партизан, когда наши пришли, приписал себе год и ушел добровольцем на фронт. Но струсил на фронте и домой прибежал. Его в сорок третьем судили и вместо расстрела дали пятнадцать лет: учли, что не было ему восемнадцати, когда дезертировал с фронта.
И полицая судили. И тоже дали пятнадцать лет, потому что и ему в сорок третьем году восемнадцати
— Что ж тут веселого, Женя?
— Я бы, может, по двадцать дал! — подкинув кверху коробок манерным жестом, дядя Гоша прикурил от спички, внезапно запылавшей у него между пальцев.
— По двадцать! — крутнул головой Уваров. — Это как посмотреть. А если задуматься очень, то вот получается что. Двое Родину предали и товарища Сталина! А Родина и товарищ Сталин их, можно сказать, простили. Врагов своих простили, бляха-муха! И только по пятнадцать дали…
— А может, немцы вынудили парня в полицию идти? — заступилась Полина Григорьевна.
— Вынудили, значит? — Уваров исподлобья на сказавшую глянул с какой-то ехидной радостью. — А что ж Советский Союз они не вынудили сдаться? Меня не вынудили власовским летчиком стать! А вынуждали! На морде моей написано, как они это делали!
Мужики примолкли, уставившись в бочку с водой, словно понять не могли, зачем она здесь оказалась!
А Валерик почувствовал, что все мужики притихшие настороженно ждут от Уварова слова опасного, чтоб сыпануть наутек по баракам. Такое не раз уже было.
Даже табачный дым к небу теперь подниматься боялся и котенком напуганным между курильщиков продирался под лавку.
— Откантуются на лесоповале и сорок первую годовщину Великого Октября будут встречать уже дома. И будут жить как люди. И спать на перинах. Кто? Дезертир и предатель! Их обнимать будут теплые бабы… А мои братья-товарищи в холодных могилах по разным Европам да по Азиям разным догнивают безадресно. А государство родное ихним родителям не дает на буханку хлеба. Нельзя! Потому что без вести пропал ваш сын или кто там еще. А вдруг он не просто без вести погиб, а в плену оказался! Да, не дай Бог, в плену том проклятом выжил «всем смертям назло!» Да, не дай Бог, вернулся домой живым! Тебе тут такую проверку устроят! Каждый день на допрос, а то и на дню по два раза. До чего-то дознаться хотят, что тебе самому не известно… «А не признаешься, как хочется нам, дак ты у нас вот как запляшешь! Ни прописки тебе, ни работы, ни пенсии!»
Он усмехнулся чему-то:
— Ну, ладно… Там были враги…
Он произнес эту фразу, призывая войти в его исповедь здравым рассудком и сердцем открытым. Чтобы поняли люди, как больно ему быть никем среди рабски покорных людей, среди глаз, сострадающих боязно.
— А тут? — продолжал он негромко. — Вроде бы все свои, но я до сих пот ощущаю, что я ОСТ, неполноценный житель своей страны. И память моя, до сих пор воспаленная, кричит мне оттуда, из Маутхаузена, что я тот самый, лагерный Остаток Сталинских Тварей, подлежащий уничтожению! Я на русской Родине своей, но я неполноценный, недочеловек, «унтерменшен», будто надо мной до сих пор нависает черное крыло Маутхаузена. Не верится даже, что мы победили! Радости нет от Победы той главной! У меня ее кто-то крадет каждый день!.. Крадет нашу радость и нашу Победу!.. Вот
Кремационные печи фирмы «Топф»
На следующий вечер, по просьбе Полины Григорьевны, Уваров рассказывал о кремационных печах.
Забыв о чадящей цигарке, невольно вздохнул, уходя от «сегодня» в жестокое прошлое. И голосом сдавленным, будто прошлое снова его ухватило за горло, рассказывать стал:
— В крематории Биркенау однажды с трупами вышла заминка: вовремя не подвезли, а печам ферботен простаивать. Запрещено! Кремационные муфельные печи фирмы «Топф» должны работать непрерывно, днем и ночью при одинаковой температуре! Это необходимо, чтобы огнеупорные материалы сохранялись дольше! В течение примерно десяти часов каждая печь сжигала более тридцати трупов.
Изучить устройство и работу печи фирмы «Топф» у меня было время. В топки загружалось топливо — кокс. Трупы загружались в муфели с противоположной стороны топок. А муфель имел вид лежащего горизонтально пенала с чугунной дверцей. Размер этого пенала был рассчитан на один труп. Трупы подавались в муфель в горизонтальном положении, для этого они укладывались на специальный поднос. Дверца открывалась, и труп вкатывался в муфель печи вместе с подносом.
Я у одной такой печи стоял. На подхвате стоял при загрузке… Эсэсовец, из лагерной команды, приказал меня живого на поднос раскаленный бросить, чтобы печь не простаивала! Чтобы в ней постоянно что-то горело! Я, сколько сил моих было, сопротивлялся! Яростно сопротивлялся, пока меня ловили и гонялись за мной по крематорию. Да и товарищи не больно-то хотели меня живого в печку закатить. На мое счастье и каталку ту заело! Это на эсэсовца подействовало. Он заржал и разрешил мне дальше жить…
То было в Биркенау. Там крематорий был из нескольких печей… Вот голова моя маленько подгорела, но не успела окончательно сгореть… А вылечил меня наш русский доктор, тоже пленный. Он меня потом определил в состав лейхенкоманды. Это была особая команда из военнопленных. Мы собирали трупы по баракам и доставляли в крематорий или в яму.
Уваров бросил в бочку «козью ножку» догоревшую и спешно начал свертывать другую.
В молчании хмуром мужики на рубцы его рук глядели, на торопливые пальцы с остатками ногтей, недогоревших в Биркенау.
— До крематория у нас был Морицфельд, — продолжил он, прикурив от поднесенной кем-то спички. — Всех летчиков свезли туда. Построили нас на плацу. И помню, многовато нас там оказалось… И тут же два попа откуда-то явились. За ними мальчик нес перед собой что-то накрытое. Облачены были все трое по-церковному.
Вдоль строя нашего прошли вперед-назад. Кадилом покадили. Один из попов проповедовать стал, чтобы все мы пошли защищать землю русскую от большевиков. Потом власовец вышел в форме немецкой с погонами майора и нашивкой «РОА» на рукаве.
Мы впервые узнали тогда, что сформирована немцами Русская Освободительная Армия, то есть РОА, или армия власовская…
Человек несколько вышло из общего строя. И все. Больше нет добровольцев!.. Тогда нас по группам разбили, и власовцы вместе с попами нас агитировать стали…
— К предательству, значит, склоняли, — кто-то заметил.
— А может, искали трусливых.
— Там среди тех трусливых, по-вашему, — на сказавшего искоса глянул Уваров, — был герой Советского Союза, между прочим. Я его фамилии не знаю…