Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
– Поясните…
– На пальцах, но при этом – строго научно?
Смех.
– Если верить последним идеям физики, пусть и ничего в ней не понимая, мы проживаем в огромной – вселенских масштабов – голограмме; её-то, безличную, непостижимую, и подменяем мы образом мироздания, который худо-бедно складывается в коллективном сознании из множественности индивидуальных образов.
– Колумнист журнала «Пуэн» признаётся, что иные из ваших пассажей его повергают в ступор.
– Многоуважаемому слабонервному колумнисту – отдельное сочувствие.
– Такое впечатление, что вы
– Вспомните о не самом глупом своём соотечественнике Фуко: «Нет ненормального и нормального, есть только многообразие».
– Визита полиции не опасаетесь? Себастьян Труше из «Экспресса» называет вас «медвежатником от искусства» – взломщиком закрытых художественных систем.
– Спасибо Себастьяну Труше за комплимент.
– Но профессор, не чересчур ли претенциозно – зыбкие свои ощущения возводить в закон?
– Помилуйте, я всего лишь следую за художником, который именно так – от смутного ощущения к внутреннему закону – строит своё искусство, – поморщился: за массивными пилонами, в баре, загремели кофейными чашками.
– Что за цинизм? С какой стати вы считаете в «Уликах жизни», – именно как улика была поднята высоко над головой, чтобы все увидели, тёмно-зелёная книжка с белым шрифтом: Les preuves de la vie, – с какой стати вы считаете, что Красота и Добро, Искусство и Мораль не обязательно совместимы?
– Я – считаю?! Да так считалось уже почти пятьсот лет тому…
– Кто? Кто так считал?
– Думаю, – Германтов растягивал слова, изображая размышления вслух и пережидая шум в баре, – первым в когорте зорких и чувствительных циников стоит назвать Пьетро Аретино.
Пауза. Пальцы нервно пробежались по клавишам, глаза вопрошавших забегали по экранам ноутбуков.
– И почему же искусству и морали вы, за компанию с распутником Аретино, отказываете в совместимости?
– Искусство – вечно, нормы морали – изменчивы.
Пауза… бульканье воды.
– Ваша книга о Джорджоне и Хичкоке во Франции – достаточно вспомнить о позиции «Котидьен де Пари» – была принята в штыки, тогда как итальянцы наградили её престижными премиями. Не объясняется ли негативная французская реакция вашим застарелым конфликтом с научным отделом Лувра?
– Без комментариев.
Долгая пауза… бульканье…
– Не решаетесь наконец поинтересоваться тайнами славянской души?
Аплодисменты.
– Ваше первое впечатление от Франции?
– «Скандал в Клошмерле».
– Что ещё за скандал? – пожимания плечами, переглядывания.
– В школьные мои годы в Советском Союзе была очень популярна эта простодушная кинокомедия…
Вновь пауза, глаза вновь забегали по экранчикам ноутбуков.
– Кто из французских актрис…
– Брижит Бардо!
– Странно услышать такое от записного интеллектуала. У нас есть великие, серьёзные актрисы…
– Только что, ссылаясь на рецензента «Фигаро», меня упрекали за докучливую серьёзность, но едва я сменил тональность…
Аплодисменты.
– Так за что же вы цените реликтовую малышку Бардо?
– Отчасти за причёску «Бабетта», главным образом – за обаяние непосредственности, которой я, очутившись перед
– Не изводите загадками.
– Забыли? Ну да, слишком вы молоды, зелены, как говорят русские. Репортёр «Пари-матч» спросил у Бардо после премьеры «Парижанки», помнит ли она самый счастливый день в её жизни, а она ответила, что помнит, но это была ночь.
Смех, аплодисменты.
– Чем объясните свою любовь к Франции?
– В детстве подцепил вирус.
– Но к прекрасной Франции, к этому туристическому раю, – врезался носатый бородач-левак из самого передового журнала, – столько буржуазной грязи-мрази прилипло! К абсолютной власти рвутся огламуренные расисты! Гляньте на Саркози, борца с цыганами, на его певчую топ-модель…
– Нашему времени всё к лицу.
– Профессор, ловлю на слове. Вы смогли бы поставить краткий диагноз нашему времени? Только зубы не заговаривайте. Диагноз?
– Я не врач, но попытаюсь: все лгут.
– Кто – все?
– Президенты, министры, депутаты, церковники, журналисты, врачи, торговцы, интернет-аналитики… Продолжать перечисление?
– У вас как, у вас, в извечно феодальной и богоспасаемой, душевно-совестливой России?
– Так же!
Тут, там неуверенно захлопали.
– Но у вас же народ безмолвствует, тоталитарный гнёт нарастает, репрессии ширятся, а вокруг – тишь и гладь. Как ещё говорят у вас? Божья благодать.
– Гнёт, репрессии… Ох, я отвык уже от этих словечек. А народ повсюду, и в америках-европах тоже, безмолвствует, пока хлеба и зрелища у него не отняты: разве это не обманная благодать?
– Подождите! И у нас, в условиях свободы и развитой, действующей демократии, тоже народ безмолвствует?!
– Конечно! Народ шумит, когда что-то у него отнимают. Но я, например, ничего не слышал о протестах против лицемерия власть имущих и закармливания обещаниями, против общеевропейской жизни в кредит и программ поощрения иноземных толп иждивенцев. Давненько эта лепота подарена приходившими к власти социальными популистами всех мастей свободолюбивым народным массам; сладко жить-поживать и добра наживать в кредит, как говорят у нас – «на халяву», не думая о выплате кредитов, не правда ли? Всё это разве – не сладкий гнёт?
Пауза.
– Повторить? Демократичные и законопослушные народные массы, если и пригрозят бунтом, то лишь тогда, когда им приснится вдруг, что бесплатные блага вот-вот отнимут, а халявное кредитование могут вполне урезать. Такие угрозы достойны бунта, не правда ли?
Пауза.
– В России всё ещё философствуют?
– Да, на руинах смыслов.
– А на Западе…
– О, на прогрессивном Западе, где прекраснодушным недалёким американским японцем провозглашён счастливый конец истории, боги погибли гораздо раньше, небо опустело, а руины культуры разобрали по камушку, разнесли по музеям, архивам, потом всё чистенько подмели мусорщики цивилизации. На Западе смерть Бога и всех богов культурного Пантеона давненько без слёз оплакали, об окончательной же отмене воспроизводства смыслов как жизненной ценности возвестил ещё мсье Бодрийяр.