Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
– Люди гибнут за металл, – пропел Марио.
– Куры не клюют, куры не клюют, – тихонько забормотал Фламмини и с тоскою подумал, что же с этой фактурой делать. Её ещё надо доказательно подшить к делу; впрочем, гильзы – уже улики.
– Ещё и письма какие-то в бумажнике, судя по всему, неотправленные, – сказал Марио и выложил на стол письма.
– Ещё и перевод нужен будет, – в тон ему сказала Моника, глянула в своё отражение в створке балконной двери и поправила волосы.
– Кому письма? Дай-ка…
Фламмини немного читал по-русски; короткое имя, восклицательный
Чернила – несвежие, бумага, похоже, старая… Письма тоже надо переслать в лабораторию… Но, допустим, подтвердится то, что подсказывает интуиция, допустим, давно написанные и… неотправленные? Безнадёжность охватывала Фламмини, он чувствовал, что два разных и странных дела ещё и совсем уж странно сближались.
Перечитал: Юра! Нет, такое было бы и вовсе невероятно, не надо умножать сущности, достаточно, что смерть профессора и сама-то по себе пока что необъяснима…Он и свидетель не знали друг друга, они ведь и словечком в баре не перекинулись, как показал бармен, хотя рядом стояли и выпивали. Юра? Нет, не дури себе голову, Массимо, это же очень распространённое имя.
Прислали по электронной почте экспресс-анализ из генетической лаборатории.
– Что там? – Фламмини аккуратно складывал письмо, надеясь всё заново обдумать, когда сделают перевод.
– Кое что! – воскликнул Марио, грохнул кулаком по столу и по-разбойничьи свистнул: – Это его кровь на воротнике!
– Кого – его?!
– Профессора Германтова, Юрия Михайловича!
– Ты с ума сошёл? – Фламмини терял самообладание. – У него же ни ранки, ни царапинки нет на теле.
– Шеф, я, возможно, и свихнулся, вяжите меня, но кровь – его и по группе, и по составу, и – совсем интересно! – если верить данным анализа, кровь – трёхдневной давности!
– Как? – заглянув в короткое заключение на официальном бланке, Фламмини снова вскочил и с удивительной для его комплекции лёгкостью принялся быстро ходить по кабинету.
– Как, как его кровь трёхдневной давности могла забрызгать этот воротник? Он же три дня назад был дома у себя, в Петербурге.
– Русские такие креативные.
– Не до такой же степени…
– Как, как это может быть его кровь… – ударился об угол стола и чертыхнулся Фламмини. – Не верю в точность анализа, это ошибка или какая-то подделка.
– Мало нам Туринской плащаницы…
– Не до шуток! – оборвал Марио комиссар.
– Прибыло музейное заключение, о возрасте тканей, – Моника сняла с принтера убористо набранное, с густой печатью заключение.
– Что там?
– Много учёные мужи нам понаписали: и бархат камзола, и тонкое сукно блузы, и батист воротника – старинные, шестнадцатого века; пишут, что ткани эти очень дорогие были по тем временам. Тут даже предположительные производители и поставщики перечислены.
Над балконом шумно пролетел голубь.
– Я же говорю, что на воротнике не может быть его кровь! Какая-то мистификация? – не на шутку взволнованный Фламмини расхаживал по кабинету и всё ещё пытался рассуждать вслух. – Его кровь, не его, но кому-то ведь принадлежали дорогие костюмы. Неужели подлинные костюмы шестнадцатого
Отошёл.
Неужели он, признанный специалист по русским делам, в этом расследовании потерпит фиаско?
– Надо бы сверить анализы, – напомнил Марио, – мы же отправляли дублирующий запрос в Виченцу.
– Прислали ответ?
– Как по заказу! – Моника запустила принтер.
– Ну? – с надеждой быстро повернулся Фламмини, а кустистые брови его сомкнулись над переносицей.
– То же самое, – сказал Марио, закатывая глаза. – Никакой мистификации, шеф. Опять заверено всё печатью – его, профессора, кровь трёхдневной давности на древнем воротнике.
– На батисте, – уточнила, посмотрев в музейное заключение Моника, – на персидском батисте, вытканном, ответственно довожу до вашего, синьоры, сведения, в Ширазе почти пятьсот лет назад.
Марио, брызжущий жизненной энергией весельчак и возмутитель спокойствия, любитель и любимец женщин, словно с опозданием осознав уникальность происшествия, расстался, казалось, не только с дежурной весёлостью, но и с витальной силой и природной неугомонностью. Он и сник, и изменился в лице, рот его безвольно смялся, а смоляные холёные усы вмиг утратили былой блеск. С какой-то обидчивой детской растерянностью он глянул на Фламмини, как бы моля многоопытного сыщика о помощи.
Моника сказала задумчиво:
– Сегодня день тяжёлый: понедельник, тринадцатое.
Теперь, однако, и Фламмини дал волю чувствам, грохнул кулаком по столу, причём вовсе не дурачась, всерьёз грохнул, да так, что крупная породистая голова дёрнулась, а полные щёки затряслись. Он не находил слов: у него, лучшего сыщика Венеции, ещё ни разу за несколько десятилетий успешной практики не бывало так, чтобы всякий новый факт, несомненно связанный с делом, да ещё и подтверждённый как значимый факт экспертами, как казалось ему теперь, только отдалял от разгадки… Ночью ещё, когда телефонным звонком был поднят с постели и осматривал труп на плитах, почувствовал, что дело – особенное, а сейчас, когда ещё и не кончился-то тяжёлый день, факты посыпались один загадочнее другого, а уж вместе… Смешно – не надо умножать сущности? Он бы и рад не умножать, да… Вспомнил русскую поговорку: дальше в лес – больше дров. На потолке заплясали солнечные зайчики, словно хотели раздразнить купавшихся в мягкой затенённости путти.
Два дела в одном?
Вот так дело, вот так предпенсионный подарочек! Убийству бывшего свидетеля, хоть какая-никакая фактура с самого начала сопутствует – неприязненно глянул на гильзы, смартфон, фотографию с пальмой, неотправленные письма, разложенные веером кредитные карточки, – а у профессора только кровь на чужом воротнике… И ещё, правда, подкусил себя Фламмини, совсем уж нестандартная линия жизни.
Ну да, полиция расписывается в собственной несостоятельности, все вопросы, пожалуйста, к хиромантии.