Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
– С какой стати у ядра каждого произведения, где сокрыта тайна его, выстраивается столь эшелонированная, с Богом на последнем рубеже, оборона?
Веронезе глянул свысока, мол, ну и профессор.
– Забыли, что тайна и самого скромного, казалось бы, непритязательного художества – сродни великой тайне Творения?
И уже – ставший знакомым жест – Веронезе приложил палец к губам, он прислушивался к декламации:
Как часто нас спасала слепота,Где дальновидностьПо-своему, по-своему – отозвалась эхом призрачная Пьяцца.
Германтов чувствовал, что находится во власти гипноза, чувствовал также, что загипнотизированы – и пространство, и время…
Но…
Но я не забыл, не забыл, да как же я, – сверкнула, разорвав гипноз, молния, – мог всё это позабыть, если сам это написал? Он понял, что хитрец-Веронезе, заглядывая в экран, читал по писаному, и, если убрать риторические завитушки, поучал его, Германтова, его же словами… он сам на свою голову зарядил их энергией своих идей, мыслей? В отчаянии Германтов понял, что их надо тотчас же отлучить от экрана и, ухватившись за крышку, он – к чёрту и потуги на куртуазность! – дёрнул ноутбук изо всех сил и резко повернул экраном к себе: он не отдаст им свой столько всего знающий ноутбук, не отдаст…
И вот когда, вот когда по-настоящему, действительно, – по-настоящему, сбросили они маски! – им позарез нужен был его памятливый ноутбук.
Глаза Веронезе наливались бешенством, рот перекашивался, а кисти рук Палладио уже сжимались в пудовые кулаки.
Но одновременно с ожиданием боксового удара Германтов, самому себе удивляясь, отважно бросил, – всё, баста! – и добавил для пущего понимания, – финита ля… – и эффектно защёлкнул крышку-экран ноутбука, и даже деловито затолкал свою чудодейную информативную приставку в накладной карман сумки.
Тут-то Веронезе и Палладио вместо того, чтобы затеять по своему обыкновению драку, с волшебной синхронностью скинули свои плащи, которые, трепеща и полощась в розовом свечении Пьяццы, полетели над ней к фасаду Сан-Марко и далее, далее, как чёрные облака.
Съёжившись, но вцепившись обеими руками в сумку с ноутбуком, Германтов всё ещё ждал расправы. – Ты делаешь, что должно, и… – и будь что будет, будь что будет, будь что будет, – шептал зациклившийся внутренний голос, заглушаемый, впрочем, форсированной декламацией Горацио:
Разбилось сердце редкостное. – Спи,В полёте хором ангелов качаем.Между тем они всё ещё сидели напротив.
Напротив и – нереально-близко.
Сидели в спокойных позах, не выказывая агрессии.
Чему же верить?
На Веронезе был нарядный расшитый золотом камзол из винно-красного бархата, а на Палладио, – балахонистая тёмная блуза с отложным широким белым воротником, заляпанным кровью.
Он их видел уже такими.
И почему-то не поменял Палладио свой окровавленный воротник…
Напоминание – как угроза?
Германтов, однако, открыл глаза.
На столике –
У ножек столика, на плитах, – две белые маски с клювами.
Правда, там и сям, на плитах, валялись точь-в-точь такие же маски, иные из них были растоптаны; наутро, – машинально подумал, – выметут последние ошмётки карнавала, пора…
Пожевал миндаль, показавшийся безвкусным, запил остывшим кофе.
При переносе телаПусть музыка звучит по всем статьямЦеремоньяла.Финальные слова Фортинбраса потонули в аплодисментах.
Обернулся: под звуки похоронного марша уносят трупы со сцены, после чего раздаётся сымитированный ударом по барабану пушечный залп.
Пора?
Публика начинала расходиться… – и всё вокруг будто б охладевало, казалось, убавили накал фонари: меланхолия заливала только что весёлую и возбуждённую площадь.
К кампаниле потянулась стайка венецианок в шалях и цветных шелках.
Гулливер спрыгнул с ходулей и тут же, на людях, превратился в человечка ниже среднего роста.
Оркестранты с чувством облегчения погружали в футляры скрипки.
А где телевизионщики? Окутался тьмой Florian, и оборвалась беседа на вечные темы двух поэтов под аркой.
И киносъёмка детективного сериала свёртывалась – всё отсняли, оставался монтаж? Погас софит.
Германтов сделал знак официанту.
Кит Марусин вытаскивал из заднего кармана штанов бумажник, а бритоголовый с растрёпанной спутницей уже расплатились и уходили.
– Да! – громко, как если бы хотела, чтобы услышала её вся затихавшая площадь, словно расстававшаяся в эти минуты со статусом вечной праздничности, сказала растрёпанная женщина, поднеся к уху мобильник. – Да, мы в Венеции, днём такое адское пекло было, что сразу все красоты осточертели, устали страшно, сейчас без задних ног поплетёмся в гостиницу спать.
Завершался последний акт в комедии ошибок?
Последний – решающий и определяющий?
Последний акт, когда все совпадения какие-то негативные, все с отрицаниями – не встретил, не заметил?
Повернувшись слегка к официанту, Германтов – в точном соответствии с судьбоносно, по секундам, расписанной заключительной мизансценою тел и лиц перед закрытием кафе Quadri – не смог бы заметить, что, тоже повернувшись, да так, что её можно было бы увидеть в профиль, подзывала своего официанта Ванда, а чуть в стороне получал уже сдачу Головчинер, заслонённый в момент поворота германтовской головы какими-то встававшими из-за своего столика массивными фигурами. Да ещё – по совпадению – Бызовой и Загорской, сидевшим за разными столиками, спешно подносились счета. Впрочем, их-то, Бызову и Загорскую, как раз и заслоняли двое горбоносых смуглых мужчин – боснийцев, албанцев или кавказцев? – которых Германтов мельком уже видел раньше, в зеркале бара, а теперь по занятости своими неспокойными мыслями не обратил внимания на то, что они-то с него как раз и не сводили глаз.