Герои

Кормье Роберт

— Он умер, ты знаешь? — легко произносить это слово, потому что я не смотрю на нее.

— Знаю.

— Он был…

— Не говори этого, Френсис. Я знаю, кем он был. Какое-то время он все делал так, что я чувствовала себя особенной, и мы все так себя чувствовали. Он заставлял меня думать, что я — балерина. Теперь начинаю понимать, кто же я… кто же я на самом деле…

— И кто же ты, Николь?

— Я сказала, что только начинаю это понимать, — и ей словно не терпится задать этот вопрос: — А как ты, Френсис? Как ты? Что ты теперь собираешься

делать, когда вернешься назад?

Я подготовил ответ еще по дороге в поезде:

— Пойду в школу. Затем в колледж. Государственная программа по поддержке ветеранов оплатит мою учебу, — в моих ушах эти слова звучат плоско и фальшиво.

— Ты будешь писать? Я всегда думала, что ты будешь писателем.

— Не знаю, — что в отличие от предыдущего ответа действительно является правдой.

Снова тишина между нами, нарушаемая лишь свистом теннисных ракеток, ударами мяча и отдаленным смехом девчонок где-то в коридоре.

— Зачем ты сегодня приехал? — вдруг спрашивает она.

Вопрос меня удивляет. Разве она не знает, что я найду ее рано или поздно?

— Я хотел снова тебя увидеть, и сказать, что мне также жаль, о том, что тогда случалось. Увидеть, если…

— …если я в порядке? Увидеть, осталась ли я в живых? — та же ожесточенная резкость снова проявляется в ее голосе.

«Увидеть, что если вдруг ты все еще моя, то это может изменить мое решение о дальнейшей судьбе пистолета, спрятанного у меня в рюкзаке».

— Хорошо, я в порядке, — раскрыв ладони, она поднимает вверх руки. — То, что ты видишь, то, что тебе было нужно, — и храбрая улыбка на ее губах.

На этот раз я с нею не робок.

— Я так не думаю, Николь.

— Не думаешь что?

— Я не думаю, что с тобой все в порядке.

Она долго смотрит на меня, также как и остановившиеся часы на стене.

— Ты кому-нибудь говорила об этом, Николь? Когда-либо говорила?

И мне кажется, что этот вопрос поражает ее.

— Кому я должна была это рассказать? Отцу, матери? Это убило бы их, разрушило бы навсегда. Или, быть может, мой отец убил бы его, и это было бы еще хуже. Полиция? Он был героем, пришедшим с большой войны. Он не бил меня. Никаких видимых ран. Так что я никому ничего не говорила. Все, что сказала родителям, так это то, что я больше не хотела жить во Френчтауне. Отец, так или иначе, был готов вернуться сюда. Это — его родной город. И мы приехали. Они ничего и не спрашивали. Я думаю, что они побоялись бы что-либо спросить.

Она не приближается, словно ей нужно держаться от меня подальше.

— Ладно, — говорит она. — Если я не совсем в порядке, то я… — ее лицо напрягается в поиске правильного слова. — Я приспосабливаюсь, стараюсь извлечь лучшее из всего, что произошло за это время. Когда Мэри ЛаКруа начала мне писать, то почтовый штемпель Монумента вверг меня в дрожь. Я разорвала ее первое письмо. Но она продолжала писать. Теперь я читаю все ее письма и даже отвечаю на них, — она вздыхает, словно внезапно теряет дыхание. —

Уже почти три года, Френсис, и иногда я могу подумать о Френчтауне, не содрогнувшись. И затем… — ее голос колеблется, и глаза опускаются. — И затем я ухожу в себя.

Она качает головой.

— В первую минуту, когда ты назвал свое имя, я почти запаниковала. И мне стало жаль. Потому что ты был частью лучших времен, Френсис. Всегда такой застенчивый, у меня не получалось помочь тебе, даже если я дразнила тебя. Те утренние киносеансы. Наши длинные беседы по дороге домой, — с этими воспоминаниями ее голос становится нежным.

И мы говорим о тех днях, и она признается, что на самом деле ей не нравился тот ковбой из сериала, который крутили каждую неделю, но она притворялась — для меня. Я говорю ей, что меня сильно беспокоило, что моя ладонь была всегда влажной, когда мы брались за руки, и она говорит, что ее ладонь также была влажной. Она говорит, что Мэри ЛаКруа собиралась стать монахиней, которая должна бы оживить какой-нибудь женский монастырь. Она рассказывает мне о порядках в Святой Энн, о том, что хочет стать преподавателем, может быть, английского языка. Она расспрашивает меня о войне, и я рассказываю ей, например, о том, как во Франции солнечный свет отличается от того, что в Америке.

Слова кончаются, и снова тишина ложится между нами, подчеркивая звуки игры в теннис: свист ракеток и удары мяча.

Наконец, она поворачивается ко мне.

— Бедное твое лицо, — говорит она, двигаясь так, словно она касается белого шарфа, но я отступаю.

— Я не хочу, чтобы ты таким меня видела, — говорю ей я. — Когда доктор прооперирует меня, я пришлю тебе фотографию.

— Обещаешь?

— Обещаю, — отвечаю я, хотя знаю, что никогда не сдержу это обещание, и она, вероятно, не ждет этого от меня.

Она смотрит на меня с привязанностью. Но привязанность — это не любовь. Я давно уже знаю, что в нашем разговоре между словами будут оставаться пустые места, как и пропасть между нами, и я уже давным-давно ее потерял.

— Мне пора уходить, — говорю я. Это мой ей подарок.

Она кивает и спешно смотрит на часы.

— Звонок зазвенит в любую минуту. Мы здесь живем по звонку.

Она приближается ко мне, и на сей раз она не тянется к моему лицу, а берет меня за руку.

— Все такая же влажная, — говорит она, в ее голосе нежность. — Мой милый Френсис. Мой чемпион по настольному теннису. Мой герой Серебряной Звезды…

«Герой», — слово повисает в воздухе.

— Я больше не знаю, что такое герой, — и думаю о Лэрри ЛаСейле и о его Серебряной Звезде… и о своей, как о результате собственной трусости.

— Напиши об этом, Френсис. Возможно, ты сможешь найти на это ответ.

— Ты думаешь, я смогу?

— Конечно, сможешь, — след нетерпения в ее голосе. Такую Николь Ренард я знал во Врик-Центре только перед соревнованием по настольному теннису, когда она убеждала меня в том, что я смогу победить.