Героин
Шрифт:
— Молодцы. Честное слово, молодцы. Я и сам давно заметил такую закономерность: если в нашей столовке дают отбивные, то на следующий день обязательно будут котлеты. И прокурору я это говорил, но тот упертый такой, ты же, Зина, его знаешь. Это, говорит, ничего не доказывает. Вот пускай они ему официальное заключение экспертизы представят, по всей форме. Пусть порадуется, может от этого и язва желудка его немного успокоится. Говорят, эта болезнь от нервов. Ладно, что еще у нас еще нового?
— Пустяки. Сироту изнасиловали и выбросили с девятого этажа, еще что-то. Не хотела вас беспокоить.
— Та-ак, девчонка опять смелой фронде предалась. Чувствую, опять провинился перед тобой. Упал морально. Что в этот раз? Покажи пример бесстрашной гражданственности, брось в лицо пожилому следователю все, что на душе накипело.
—
— Зина, да ты что? Что случилось то? Я же без тебя буду чувствовать творческую неполноту. Кто же, кроме тебя, гадости мне в лицо сказать осмелится?
— Надеюсь, что найдется кто-нибудь. А мне что-то в последнее время противно разговаривать стало. Пока вы меня просто держали в качестве той бочки, к которой всевозможное милицейское начальство наперегонки рвалось, чтобы стать ее затычкой, я терпела и даже улыбалась. Но сейчас так противно стало, что даже разговаривать с вами противно. Даже с учетом квартиры, которую вы устроили для моих родителей.
— Зина, ты украшаешь вход в мой кабинет, и это одна из причин, из-за которой ты здесь работаешь. Но в кровать ни к кому я тебя не подкладывал, тут ты меня не в чем упрекнуть не можешь. Теперь на счет твоего увольнения. Извини девочка, но я тебе этого сделать не позволю. Если ты отсюда уйдешь, то не рынок торговать, а на нары баланду хлебать.
— Почему так строго?
— Причин несколько. Прежде всего, потому, что доверяю абсолютно. Другого такого человека мне сразу не найти. Плюс к этому работница добросовестная, аккуратная, кабинет собой украшаешь, что не тоже не маловажно. На крючке ты у меня сидишь, опять же. И квартиру хорошую тебе организовал, и посадить тебя могу. Политика кнута и пряника, так сказать. Вот и все, пожалуй. А почему органы тебе противными стали? Что твоему взору открылась при их ближайшем рассмотрении? А может, кто навалился тяжелыми погонами и необъятно жирной тушей? Так ты скажи, не руби с плеча. Может, вместе подумаем. У нас действительно с этим бардак последние этак лет сто, а ты девка аппетитная, но ведь всюду так, при чем тут органы?
— Да при чем тут это! Душа каждого человека бесполая. С мужиками я сама разберусь. Хотя и менты наши… «Дорогая, ты платье не одевай пока, я тут быстренько сбегаю, помою своего шарпея». Не эстет, но аккуратный хотя бы.
— Лейтенант Волков!? Да у него же жена молодая, недавно в роддом отвез. Наверно потому и не сдержался, кобель.
— Еще чего! Причем тут лейтенант Волков?
— Я ему недавно сам щенка шарпея подарил. Не эстет он, это правда, но аккуратный. Лейтенант Волков, я имею в виду. Зина, так что тебя так расстроило, собственно говоря?
— Был погром. Толпа бритоголовых громила цыганский поселок. Убили ребенка, кого-то избили, что-то поломали. А милиция? Капитан позаботился о том, что бы милиция случайно не среагировала. А что же пожилой следователь? А безвольный пожилой следователь, маскируясь «слезой ребёнка», мирно и к взаимной выгоде договаривается с Капитаном. Действуя в рамках этой договоренности, пожилой следователь берет банду торговцев наркотиками в цыганском поселке, о чем с гордостью доложил по начальству, застенчиво рассказал корреспонденту «Сковской правды», отчитался перед губернатором. Чем сорвал обильные аплодисменты. И, согласно этой же договоренности, пожилой следователь закрывает глаза на погром, устроенный одними российскими гражданами против других российских граждан в связи национальной принадлежностью последних. Делая все это с подчеркнуто незамысловатым выражением лица, что характерно.
— Ну уж и погром. Не обычное убийство из хулиганских побуждений, а неизвестное произведение Хичкока какое-то. Неслыханный в уголовной практике случай — Отелло рассвирепело и задушило Дездемону. Машинист поезда и сам не мог толком объяснить, как очутился на Анне Карениной.
— Не паясничайте. Не хотите мне отвечать — это ваше право.
— Как скажешь, куколка. Хочешь серьезно — могу серьезно. Россия — не Европа, у нее особенная стать. До этого в России побеждали только революции Великие Октябрьские и исключительно Социалистические. Как бы снова не произошла такая. Мы такого просто не переживем. А бархатных революций у нас пока не было, и,
— Избавьте меня от этого. Когда я была ребенком, взрослые часто доводили меня до слез своими нудными воспоминаниями о том, какое трудное у них было детство. Каждый день я слышала, как им приходилось пешком ходить в школу каждое утро 15 километров вверх в гору и ещё они носили туда 3-х своих младших сестрёнок на плечах. Зима, как известно, тогда длилась круглый год и сопровождалась страшным гололедом. В их школе была одна холодная комната, туалет был во дворе, и до него надо было бежать километр в гору по льду. В этой комнате учились одновременно 10 разных классов, причём у всех были круглые пятёрки, хотя бумаги и ручек им и не хватало, поэтому они писали карандашами на полях газеты, а статьи из этой газеты они сперва читали вслух, патамушта книг тогда тоже не было, а потом использовали в том удалённом туалете, если успевали добежать до него в гору. Патамушта туалетной бумаги тогда тоже ни у кого не было. При этом они как-то успевали помогать своим родителям убирать коммуналки и чистили там туалеты каждый день! А каждый туалет был в те времена на пять унитазов. Кроме того, они рубили лес на дрова, топили печи, и чистили по пять ведер картошки в день, патамушта тогда кроме картошки не было другой еды, но есть её им не давали, а сразу всё забирали для фронта. В свободное время, они, безвыездно живя в рыболовецком колхозе на острове, успевали разгружать вагоны с этой картошкой за 25 копеек в час и кормили на эти деньги всю свою семью, в которой жило 5–6 поколений бабушек. Для вас русские — это какие-то невиданные моральные уроды, от которых ждать каких либо осмысленных действий нельзя. На самом дел русские — это нормальный европейский народ, который вполне способен создать нормальное европейское государство, где все люди живут в достатке и спокойствии.
— Знаешь, о чем я думал, слушая твой пламенный монолог?
— О том, что я права.
— Нет, конечно. Покупаем мясо оптом постоянно — и жрем, и жрем… В этом, конечно, есть своя прелесть, но в России так никогда не было, а потому, скорее всего, никогда не будет. И детство мое ты отразила неправильно. Плевать мне было на то, что в школу я ходил в гору по снегу и ел одну картошку. Так оно и было, но меня это не волновало. А волновало меня то, что приходилось переть через весь город 5 километров зимой в гору к какому-нибудь старому извращенцу лет 25-ти, у которого была коллекция Плейбоя на польском за 1955 год с вырванными центральными картинками. Остальные картинки были все заляпаны засохшей спермой нескольких поколений польских и наших онанистов и пограничников. Или какая-нибудь старая дева лет 29 приглашала к себе вечером, наматывала себе на шею какие-то лебединые пёрья и напивалась портвейна, показывая мне немецкий трофейный каталог женского белья за 1935 год с Гитлером на обложке, для собственного возбуждения! И всё! У меня не было никакого другого порна, детство мое было украдено!
— Сочувствую.
— Ты, Зина, в отчете для губернатора, напечатала «еловек изакон». Торопилась, наверное?
— Извините. Я буду внимательней.
— «Извините»! А за то, что ты у меня в эрогенных зонах шаришь, ты извиниться не хочешь? Страшную правду о грехе аборта мне раскрыть собираешься? Знаю я все, и понимаю не хуже тебя. Но любую ситуацию я старюсь разрядить, а не сделать необратимой. И в результате моих, не особенно моральных, согласен, но правильных по сути, действий, и наезд на цыган прекратился, и банда торговцев наркотиками надежно под статью пристроена. А то, что я не знаю, как нужно, согласно правилам хорошего тона, в гинекологическом кресле сидеть, так мне плевать. Я к этому и не стремлюсь, мне лишь бы результат был положительный — торговцы наркотиками в тюрьме сидели.