Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
— Вот, господин Хартунг, это ваши владения, — сказала женщина с рацией, после чего закрыла дверь и Хартунг остался один в комнате, показавшейся ему настолько прекрасной, что он застыл на месте как вкопанный.
В углу стоял холодильник со стеклянной дверцей с различными сортами вин и шампанского, соками и минеральной водой в бутылках. Хартунг остановил свой выбор на баварском пиве, сел на один из диванов и подумал, что правильно согласился, когда Ландман рассказал ему о звонке из мюнхенской редакции «Вечерней Моны», самого популярного ток шоу в стране. Им предложили сделать эксклюзивный выпуск с Хартунгом. Полтора часа беседы, перемежающейся вставками съемок исторического вечера падения Стены, репортажем с юбилейной гонки «трабантов» в саксонском городе Пауза, репортажем о том, как со временем
В качестве соведущей пригласили Катарину Витт. Золотая Катти, подумал Хартунг, вспоминая, как впервые оказался вместе с бабушкой Бертой на соревнованиях по фигурному катанию на арене Вернера-Зееленбиндера, и в то время еще совсем юная Катарина Витт вышла на лед с прической как у принцесс из русских фильмов-сказок и в юбочке, трепетавшей на ветру. Тогда бабушка указала на эту принцессу в костюме с пайетками и шепнула ему на ухо: «Девчушка-то особенная!» И она оказалась права, его бабушка, для которой фигурное катание было всем. Порой, когда по телевизору показывали произвольные программы Олимпийских игр или чемпионатов мира, он заходил к ней в гости, в дом на Кавальерштрассе в Панкове, где пахло мастикой и подгоревшим маслом. Они вместе сидели на веранде и смотрели, как катается принцесса. Бабушка Берта все твердила, что звук можно и вовсе выключить. А во время двойных акселей, в особенности поражавших ее, она с наслаждением прищелкивала искусственной челюстью.
Знала бы бабушка Берта, что через два часа он окажется на ток-шоу вместе с Катариной Витт! К сожалению, ни в Бога, ни в рай Хартунг не верил, а значит, не верил и в возможность того, что бабушка Берта наблюдает за ним с небес. Но если бы в эту минуту в его гримерную зашел бы священник и заверил бы его, что бабушка Берта видит его прямо сейчас, он бы немедленно покрестился, позволил бы совершить помазание и, может быть, даже съел бы гостии вместо мармеладных мишек.
К слову о еде, Хартунг прихватил со стола бутерброд с лососем и парочку маринованных огурцов. И запил это все бокалом хорошо охлажденного пино-гри. А все благодаря Ландману — тот умеет вести переговоры. Ландман показывал ему договор, в котором, к примеру, было прописано, какие напитки, помимо стандартного набора, должны быть в VIP-гримерной. Сам Хартунг из соображений экономии брал в основном пилзнер «Штернбург». Вино он тоже любил, но, поскольку не мог позволить себе дорогое, от вина у него часто болела голова. Поэтому он растерялся, когда Ландман спросил его о пожеланиях относительно выпивки. «Ну, наверное, белое вино», — ответил он, и именно Ландман тогда посоветовал ему французское пино-гри. В самом деле, хороший выбор, уже ради одного этого бокала стоило поехать в Мюнхен. Вдобавок Ландман договорился о гонораре. Три тысячи евро! Немыслимо! Хартунг летел бизнес-классом, и отель на сегодняшнюю ночь с виду был не из дешевых. В общем, сейчас он чувствовал себя, как сказала бы бабушка Берта, китайским императором. Довольно приятное чувство, надо сказать.
После второго бокала пино-гри он попробовал креветки в кунжутной панировке. Его желудок наполнился, и Хартунг во хмелю развалился на диване. Просто не верится, думал он, сколько всего случилось в последние две недели. Взять хотя бы несколько интервью, которые прошли замечательно, по крайней мере так сказал Ландман, а уж он-то в этом понимает. Сначала Хартунг очень нервничал, говорил слишком тихо или тараторил. Все это было так непривычно. Микрофоны, репортеры с их витиеватыми вопросами и чрезмерным панибратством. Скорость, с которой все происходило. Ему даже казалось, будто никому нет дела до того, что он говорит. Скорее их заботило, чтобы его лоб не блестел и звук был в порядке.
На интервью было запланировано три дня, а из-за большого спроса добавилось еще несколько встреч, что не сильно обременило Хартунга, потому что Ландман поднял гонорар до шестисот евро. Уже на третий день от его растерянности не осталось и следа, он поймал
Позже Ландман сказал, что сильнейшими моментами были те, когда он рассказывал о ночи побега. Неудивительно, именно их они репетировали больше всего. Ландман объяснил Хартунгу, что тот должен представлять себе эту ночь как фильм, рассказывать сцену за сценой. Он заверил, что важнее всего передать атмосферу: лай овчарок вдалеке, скользящие по рельсам, словно призрачные пальцы, лучи прожекторов пограничных вышек. Каким теплым был воздух в ту ночь. Ветер от поезда, мчавшегося на запад благодаря его героическому поступку.
Это приводило журналистов в восторг. Казалось, им было все равно, как именно работает релейная стрелка. Зато они без конца спрашивали Хартунга о его чувствах и мыслях в той или иной ситуации. Поскольку этого они не репетировали, Хартунгу приходилось немного импровизировать. Помогало то, что в самих вопросах репортеров достаточно четко были сформулированы ожидаемые ответы. Например, журналист спросил: «Господин Хартунг, что происходило у вас в голове непосредственно перед тем, как вы перевели судьбоносную стрелку?
Вы вообще могли ясно мыслить или вас охватил страх? У вас дрожали руки? Вы представляли себе, что будет, если что-то пойдет не так?» На что ему достаточно было ответить: «Хорошо, что вы об этом спросили. Знаете, я, когда переводил судьбоносную стрелку, едва ли мог ясно мыслить, меня буквально сковал страх. Руки дрожали, и, конечно, я все время спрашивал себя: что же будет, если что-то пойдет не так?»
Как ни странно, Хартунг получал удовольствие. Это было похоже на игру. Это и было игрой. Игрой, в которой он сам устанавливал правила и в которой заработал много денег и признание. В которой все остальные любой ценой хотели ему подыграть.
В гримерную вошел Ландман, иронически отвесил поклон и уселся на диване возле Хартунга.
— Ну что, готовы к великому моменту? — Он пытливо посмотрел на Хартунга, стряхнув кунжут с его нового синего пиджака.
О костюме тоже позаботился Ландман. Они обошли несколько магазинов, но так ничего и не подобрали. При этом Хартунг не совсем понимал, что именно они ищут. «Вы должны выглядеть аутентично, — сказал Ландман. — По-восточногермански и скромно, разумеется. По-восточногермански, но со свежим общегерманским обаянием. То есть одновременно по-западному и по-восточному, понимаете?» Хартунг кивнул и просто надел то, что дал ему Ландман. «По поводу цвета все ясно, это непременно должен быть насыщенный синий, — сказал Ландман. — Синий, как небо, как морские глубины. Синий, как свобода, Хартунг!» В конце концов они нашли костюм, у которого был не слишком современный крой, не слишком примитивный материал, с пуговицами, похожими на те, что были на форме рейхсбана. Образ получился гармоничным.
К ним вошла женщина с рацией.
— Пятиминутная готовность!
Визажист еще раз припудрила Хартунгу лицо. Из-за открытой двери он слышал, как публика в студии репетирует аплодисменты. Ассистент звукооператора закрепил микрофон на лацкане его пиджака.
— Кстати, — сказал Ландман, — приехала ваша дочь Натали со своей семьей, я посадил их в первом ряду.
У Хартунга пересохло во рту, на ладонях выступил холодный пот. Женщина с рацией втолкнула его через черный занавес в ослепительно-светлый зал, публика зааплодировала, ведущая в красном платье встретила его распростертыми объятиями. Рядом с ней стояла Катарина Витт с почти такой же красивой прической, как на восточноберлинской арене Зееленбиндера. Хартунг вылетел к ним из-за занавеса, словно споткнувшись.