Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
— Марко уже бесится, потому что мама все время только о тебе и говорит, — сказала Натали.
Хартунг не мог вымолвить ни слова, он завороженно слушал дочь, смотрел в ее карие с желтыми крапинками глаза, видел, как шевелятся ее губы, видел разом маленькую девочку и взрослую женщину, чувствовал легкость и приятную усталость.
Когда Натали ушла, он сел на большой диван и допил остатки французского пино-гри, наслаждаясь тишиной в своей голове. Он так и сидел бы всю жизнь, застыв в состоянии счастья. Так же и теперь, в этот вечер в «Кинозвезде», он предпочел бы, чтобы его всегда окружали смех Беаты, низкий голос Ландмана,
Дверь открылась, и в магазин вошла стройная темноволосая женщина.
— Видеотека сегодня не работает, у нас тут небольшой корпоратив, — сказал Хартунг.
Женщина направилась было к выходу, помедлила и снова повернулась.
— Я пришла не за фильмом, — тихо произнесла она. — Вообще-то, я хотела вас поблагодарить.
Хартунг подошел к ней, женщина мяла руки, подыскивая слова.
— Извините, я сейчас уйду.
— Вы нам нисколько не помешали, — сказал Хартунг. — Что вы хотели сказать?
— Вы изменили мою жизнь… — Женщина осеклась, подняла взгляд, нервно провела рукой по голове. У нее были шелковистые волосы до плеч, они обрамляли ее лицо и казались совершенно нетронутыми. Как будто никогда не развевались на ветру, не приминались шляпой, не впитывали запах лука или дождя. Хартунг сперва даже подумал, что это парик, но потом заметил: в этой женщине все выглядело новым и совершенным. — Мне не стоило приходить, извините, — сказала она и выскользнула за дверь в темноту.
Немного помедлив, Хартунг выбежал за ней: женщина уже была на другой стороне улицы.
— Постойте! Почему вы убегаете? — крикнул он ей вслед.
Женщина остановилась, и он догнал ее.
— Что случилось? Я сделал что-то не так? — спросил Хартунг.
Женщина покачала головой:
— Это моя вина, я… я тоже не понимаю, что со мной.
Они молча стояли друг против друга, в темноте он едва различал ее лицо.
— Понимаете ли, не так уж часто ко мне заходят красивые женщины, чтобы поблагодарить. Поэтому я бы очень хотел узнать, в чем дело.
— Я была вместе с родителями в поезде, который уехал на запад. Мы остались там. Но так и не смогли понять… как это могло произойти, — сказала она. — Почему именно мы? Почему именно в тот день? Вы изменили нашу жизнь, за это я и хотела вас поблагодарить.
— Я рад этому, но думаю, что не я изменил вашу жизнь, а вы сами, когда решили остаться на западе. Ведь многие вернулись.
— Да, бол ьш инство вернулись на восток в тот же день. Моим родителям непросто далось это решение. Времени на раздумья было мало, что, впрочем, к лучшему.
— Куда же вы с родителями направлялись в такую рань?
— Мы перепутали и сели не на тот поезд, а вообще-то планировали ехать с Маркс-Энгельс-плац на Восточный вокзал, то есть в другую сторону. Мы собирались на Балтийское море, от папиной фирмы получили путевку в пансионат в Герингсдорфе. Поэтому у нас были чемоданы с купальниками и пляжными полотенцами. Это все, что мы взяли с собой из прошлой жизни. — Робость в голосе женщины постепенно исчезала, теперь она даже осмелилась взглянуть Хартунгу в глаза.
— А вы тоща хотели на запад? — спросил Хартунг.
— Мне было четырнадцать, не уверена, что я могла всерьез чего-то хотеть. Не уверена, что вообще знала, в чем разница между востоком и западом. Знаю только, что впоследствии у меня всегда было чувство, будто я что-то потеряла.
—
— Да, мне казалось, будто я в какой-то видеоигре перешла на следующий уровень и все начала сначала. Новый город, новые друзья, новая одежда, я даже думала о новом имени.
— Вы сменили имя?
— В итоге нет. Но хотела. Мне казалось, что старое имя не подходит к моей новой жизни… Но что-то я совсем заболтала вас своими историями, извините, обычно я не такая, но сейчас…
— …Вы растеряны?
— Как только я увидела вас по телевизору все эти воспоминания снова всплыли. Но у вас гости, а вы тут мерзнете. Я лучше пойду.
— Нет, не уходите! — неожиданно громко сказал Хартунг. — Вы спокойно можете остаться.
— Не стоит.
— Но хотя бы скажите, как вас зовут.
— Паула.
— Хорошее решение.
— Какое?
— Оставить это имя. Паула… Красивое. — Хартунг смущенно замолчал.
Она смотрела на него с удивлением:
— Что ж, тогда я пойду.
— Я бы хотел встретиться с вами еще раз, Паула… Ну, по поводу истории с поездом, у вас наверняка осталось еще много вопросов… — Он протянул ей визитную карточку видеотеки: — Тут мой номер.
— Я позвоню вам, когда более-менее приду в нормальное состояние.
— Кхм, мне вполне нравится и ваше ненормальное состояние, — сказал Хартунг.
Она снова бросила на него пронзительный, испытующий взгляд, помахала рукой на прощание и, не оглядываясь, ушла.
12
Мелкий дождь моросил с серого неба в то утро, когда заслуженный правозащитник Гаральд Вишневский вышел на улицу.
— Подходящая погода для революции, — буркнул он.
Вишневскому нравился тяжелый туман, запах влажной земли, похожий на выстрелы звук каштанов, падающих на крыши автомобилей. Ему казалось совершенно логичным, что по-настоящему поворотные события мировой истории происходили, как правило, в это время года. Осень была временем перехода, упадка и смены вех.
Ни одному здравомыслящему человеку, думал Вишневский, не взбредет в голову устроить революцию летом. Лето слишком теплое и вялое. Зима тоже далеко не идеальна для революции, потому что дни совсем короткие и люди неохотно покидают свои дома. Весной же хочется наслаждаться ароматом яблоневого цвета, влюбляться. Всякого рода гормоны, как говорил Ленин, губят революцион-нын настрой. Или это был Троцкий? Неважно, в лю бом случае остается только осень.
Для профессионального свидетеля времени, та кого как Вишневский, это был пиковый сезон. Его приглашали читать лекции не реже четырех раз в неделю. Дважды по сорок пять минут с перерывом. Или, в сжатой версии, шестьдесят минут без перерыва. Тема его лекций не менялась с девяностого года: «Моя жизнь при диктатуре». Сегодня на десять часов пятнадцать минут в его расписании стоял пятый класс начальной школы имени Германа Гессе в Кёпенике. Как уже выяснил Вишневский, проводить беседы о политике с пятиклассниками было настоящим адом. Так же как и с шести-, семи-, восьми-, девяти- и десятиклассниками. Длительность концентрации внимания у школьников составляла не больше десяти минут, остальное время они либо играли в телефонах, либо болтали. И хотя Вишневский никогда бы не произнес ничего подобного вслух, для себя он отметил, что такой вопиющей недисциплинированности во времена ГДР не было.