Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
Вишневский недовольно покачал головой. Почему он всегда заостряет внимание на негативе? Ему следовало бы с нетерпением ждать великого дня, когда он сможет высказать свои мысли о падении Стены и мирной революции. Отсюда и борода: он хотел выглядеть как раньше, когда еще был активным борцом за гражданские права.
Жена сочла идею глупой. Она сказала, что его борода такая же удручающая и серая, как и ГДР. Это было типично для нее, другие жены лопнули бы от гордости, если бы их мужьям выпала честь выступить в бундестаге.
В течение нескольких недель он каждый день работал над своей речью. Разумеется, следовало обязательно упомянуть дух мирной революции и народ, смело восставший, чтобы снести стены. Эта часть, включая
Словом, огромная ответственность. Вишневский уже довольно давно работал над своей речью, но не особо продвинулся. Собственно, он застрял на первом предложении. Тон и содержание первого предложения определяют всю речь, так что у него не было права на ошибку. Только вчера Вишневскому в голову пришла идея, которую он посчитал весьма неплохой. Он написал: «Дамы и господа, любой конец — это также и начало, этому нас научила историческая осень тысяча девятьсот восемьдесят девятого года». Непринужденно и в то же время с глубоким смыслом. Конец и начало. Инь и ян. Китайцы называют это даосизмом, учением о противоположных, но связанных, дополняющих друг друга силах. Прямо как восток и запад.
С другой стороны, подумал Вишневский, а что, собственно, изменилось после падения Стены? К сожалению, конец ГДР не стал началом чего-то нового, как хотелось бы Вишневскому. Знаменитый третий путь, нечто среднее между капитализмом и социализмом. И виной тому, откровенно говоря, пресловутое падение Стены. На том и завершилась революционная игра, это чудесное время анархии, когда все казалось возможным.
О, когда Вишневский думал о том времени, ему становилось еще тоскливее. То время, начавшееся в сентябре 1989 года, когда они с помощниками основали «Новый форум», несомненно, было лучшим периодом в его жизни. Никогда больше он не чувствовал себя таким сильным, никогда больше мир не казался таким податливым. Никогда больше реальность не была так близка к мечте. Опьяненные счастьем, они ходили по улицам, узнавали друг друга по улыбкам, следовали за своей энергией и инстинктами. Не задавались постоянно вопросом, насколько это все осуществимо. Просто делали: полный вперед, побеждает самый смелый.
Любой, кто испытал нечто подобное, мог считать себя счастливчиком, потому что не каждый же день рушится целая мировая система. И в то же время та осень навсегда стала для Вишневского проклятием, потому что за ней последовало только разочарование. Никто не хотел идти по третьему пути, и хотя таких людей, как Вишневский, повсеместно превозносили как отважных революционеров, им также давали понять, что их время вышло. Они в одночасье стали историческими персонами, восточногерманскими восковыми фигурами, задачей которых было произносить речи в дни памяти, а в остальном в них не было никакой надобности.
— Завтрак готов! — сказала жена Вишневского.
Он напоследок посмотрел в зеркало, ободряюще кивнул поросшему мхом мужчине и пошаркал на кухню, где жена как раз приготовила кашу из полбы, которую доктор порекомендовал ему против расстройства желудка.
— Глаза б не видели эту дрянь. Как писать важнейшую в жизни речь, когда в животе полба? — жалобно простонал Вишневский.
— Ах,
Вишневский улыбнулся:
— Спасибо, что подбодрила. Ну, по крайней мере, попыталась… Но, наверное, я в самом деле слишком глуп.
Его образование, или, вернее сказать, отсутствие образования, всегда было его самым слабым местом. Все понимающе кивали, когда Вишневский говорил, что в ГДР ему как диссиденту не дали получить аттестат, но тем не менее, если оказывалось, что он не знает каких-то элементарных вещей, ему не удавалось избежать пренебрежения. Он был самоучкой, которому после тюрьмы пришлось все наверстывать самому.
Вишневскому был двадцать один год, когда его арестовали за распространение на Александерплац листовок с призывом ввести в ГДР альтернативную военную службу. Хотя те бумажки, которые они напечатали на машинке в четырех экземплярах, было сложно назвать листовками. Раздавать их вызвался только Хайко — он был слегка чокнутый и собрался выйти в одиночку. Вишневский посчитал, что это будет неправильно, и пошел с ним.
Он и не думал, что за такое можно получить три года. Три года за несколько паршиво пропечатанных машинописных страниц, которых даже никто не увидел, поскольку их арестовали, едва они вышли на площадь. Тогда-то и наступил конец его образованию. После освобождения из тюрьмы Вишневский работал в общественной библиотеке. Там он в рабочее время мог читать сколько угодно книг, но это нельзя было назвать настоящим образованием. И теперь он мгновенно робел, встречая людей, чей жизненный путь оказывался более прямым.
Он налил себе чашку жасминового чая. По радио рассказывали о мужчине, который в восьмидесятых перенаправил поезд городской железной дороги с востока на запад. Вишневский вспомнил статью, где этот человек рассказал о своем заключении в Хоэншёнхаузене и дружбе с пауком: «Все это время я разговаривал с пауком, чтобы не сойти с ума». Удивительно, подумал Вишневский, он скорее принял бы за сумасшедшего того, кто беседует с пауками. Но что он мог знать о таких вещах.
История этого человека-паука все никак не выходила у него из головы. Вишневский порой сам чувствовал себя пауком, застывшим в янтаре. Он застрял в прошлом, и за настоящим ему было уже не угнаться. Тогда он мог бы начать все сначала. Когда Стена пала, ему было за тридцать, в то время мир наполняли возможности. Но он не знал, чем заняться, и в конце концов с облегчением принял хорошо оплачиваемый пост руководителя фонда «Против забвения», а позже и заместителя руководителя некоммерческого объединения «Мирная революция». Вишневский консультировал музеи относительно исторической оценки ГДР, выступал с докладами на форумах и конференциях, давал интервью. Поначалу он находил все это захватывающим, ему нравилось внимание, поездки. Но чем больше он рассказывал свою историю, тем неправдоподобнее она ему казалась. Он стал чувствовать себя переводной картинкой, карикатурой на человека, которым когда-то был. Вечным свидетелем прошлого.
После завтрака Вишневский поднялся в свой кабинет. На нем до сих пор была синяя полосатая пижама и коричневые войлочные тапочки. Еще до того, как сесть за компьютер, он знал, что сегодня в работе над речью он опять никуда не продвинется. В его голове отдаленным эхом снова и снова звучала одна-единственная фраза: «Дамы и господа, я паук».
11
Прилавок «Кинозвезды» был заставлен бокалами и тарелками. Беата испекла свой знаменитый шоколадный торт, Бернд пожертвовал целый ящик «Штернбурга», а Ландман принес из марокканской закусочной на углу улицы лаваш и маринованные овощи. Еще на прилавке стояла миска с мармеладными мишками, драже и вафлями, которые Хартунг привез из Мюнхена.