Герой. Бонни и Клайд: [Романы]
Шрифт:
Чувства переполняли Гейл:
— Да потому, что он был настоящим героем, Чаки. Он действовал по велению сердца. Он не ожидал, что средства массовой информации начнут носиться с ним, как со знаменитостью. Не ожидал он и награды в миллион долларов. Он спас пятьдесят четыре человека по велению души, из чувства глубокой любви к людям, — именно это заставило его броситься в самолет, когда здравый смысл говорил ему обратное. Он хотел уладить дело с кредитными карточками и продал их ла Планту. За сколько он продал вам эти карточки?
Никто и никогда не разговаривал с Берни ла-
Плантом с таким презрением, даже Эвелин. Для Гейл Гейли он представлял собой нечто, на что можно наступить ногами. Если она на самом деле верила в то, что говорила, в эту дурацкую чушь, то неудивительно, что она ненавидела его.
Берни был слишком потрясен всем происходящим, чтобы дать ответ на этот вопрос, но его ум лихорадочно искал решение. Почти все, что говорила Гейл Гейли, было истиной, за исключением двух вещей. Совсем не из чувства любви к своим собратьям герой вошел в горящий самолет, а из-за доверия и надежды, которую прочитал во взгляде мальчика. И во-вторых, пятьдесят четырех человек спас не Джон Баббер, а Берни ла Плант, тот самый Берни, который слушал сейчас оскорбления знаменитого репортера.
— Это все не для протокола, Чаки, — сказала Гейл. — Потому что если Джон Баббер будет жить, мистер ла Плант поклянется ему, что больше не посмеет его терроризировать. Более того, он извинится перед Джоном.
Последние слова Гейл словно вывели Берни из оцепенения.
— Это я должен извиниться перед Баббером? Невероятно!
Гейл нахмурилась.
— Я могу отрицать, что у меня были с собой в самолете эти кредитные карточки.
— То есть соврать, да? — с изумлением спросил Берни.
Гейл отвернулась, немного смущенная.
— Даже если я скажу правду, я представлю дело так, как сейчас, и люди все равно поверят мне, потому что Джон — больше, чем герой, а вы — последний подонок. И ваше имя станет синонимом цинизма и шантажа, и вы не получите ни цента.
Берни с беспокойством смотрел на нее. Похоже, что она действительно была готова осуществить свои угрозы. Он подумал о Джое, о том, как все это отзовется на его сыне.
— У меня есть ребенок, я человек, Бога ради.
Гейл надменно посмотрела на него.
— Тогда хотя бы ради вашего ребенка проявите хоть какую-то порядочность, будьте выше ваших мерзких инстинктов!
Вдруг Гейл осознала происходящее: в порыве гнева на Берни ла Планта она на минуту забыла об опасности, угрожающей ее Джону. Тут она вспомнила, куда едет и зачем. Рыдания вырвались из ее горла, и она не могла сдержать их.
— Возможно, вы уже убили его!!! — закричала она.
— Какая чушь! — подумал Берни. — Только этого мне еще не хватало.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Если бы не сопровождавший их полицейский эскорт, машину, в которой
Съемочные группы трех телевизионных каналов: Четвертого, Восьмого и Тринадцатого — также прибыли на место происшествия. Четвертый канал представлял Эд Конклин.
Кроме теле- и радиорепортеров была здесь и небольшая армия газетных репортеров и фотографов, которые держали наготове свои камеры, нацелив их на пятнадцатый этаж, на карнизе которого находился герой Джон Баббер, готовый к прыжку. Более тысячи мужчин и женщин собралось за установленными полицией заграждениями; некоторые женщины держали на руках детей.
Полицейские патрулировали взад и вперед вдоль заграждений, чтобы предотвратить нарушения общественного порядка. Публика здесь отличалась от толпы зевак, которые слетаются, как саранча, на место катастрофы. Эти люди сильно переживали за Джона Баббера, хотели, чтобы он жил. Это была не толпа, орущая: «Прыгай! Прыгай!» Напротив, люди кричали: «Нет! Нет! Не смей прыгать!»
А над ними, на пятнадцатиэтажной высоте, в своем парадном костюме маячила на карнизе маленькая одинокая фигурка героя. И хотя зрители не замечали этого снизу, на глазах у него были слезы, Джон Баббер дошел до крайней точки, он потерял смысл жизни. Он никому не желал зла, но, несмотря на это, причинял боль многим людям, в том числе Гейл, которая верила в него.
Добравшись до отеля, Гейл, Чаки и сопротивляющийся Берни влетели в лифт и помчались в пентхауз Баббера, где был устроен командный пост, напичканный полицейскими, пожарниками, телемониторами, кинокамерами, микрофонами и прочим, записывающим и показывающим то, что происходит на карнизе.
А на широком карнизе, равнодушный ко всему, что происходит в его номере, стоял Джон Баббер, готовый окончить свою жизнь.
— Джон! Не надо, не прыгай, Джон! — Гейл подбежала к окну и высунулась в него. — Все в порядке!
При звуке ее голоса Баббер обернулся, вынул из кармана конверт, сделал шаг или два в направлении Гейл, наклонился и положил его на карниз.
— Гейл! Это для тебя. Я хочу, чтобы ты знала, что я никогда не хотел причинять тебе боль. Это тебе, здесь все объясняется.
Гейл улыбнулась сквозь слезы.
— Джон, я и так уже все знаю, — сказала она.
Она знает? Баббер выпрямился, охваченный ужасом, потерял равновесие и качнулся ближе к краю карниза.
У Гейл перехватило дыхание, и стоящая внизу толпа, реагируя на движение Джона, издала душераздирающий вопль: «Н-н-н-н-е-е-е-т!»