Геррон

Левински Шарль

— Лишь бы мы были вместе, — сказала Ольга.

— Мы всегда будем вместе, — сказал я.

Клише, конечно. Но Джо Мэй прав: они эффективны.

Разговор был недолгим. Потом мы расстались, чтобы собрать наши вещи. Каждый в своем бараке.

Ольга еще раз остановилась.

— Война продлится еще не долго, — сказала она.

Главное заклинание Вестерборка. И Терезина. Метод Коуе для заключенных лагеря. «Война продлится еще не долго. Мои дела день ото дня все лучше». Или, как папа формулировал то же самое: «Все еще наладится».

А потом дедушка

умер.

Редко бывало так, чтобы кого-то тащили к поезду насильно. Вполне хватало угрозы, что они это сделают. Эсэсовцы поручали выполнять свою работу летучим колоннам и службе порядка. А сами прогуливались по бульвару туда и сюда, будто оказались здесь случайно. Рассказывают про Фуртвенглера, что он иногда просто прекращал дирижировать и только слушал оркестрантов. Не боясь, что те сфальшивят. Так и Геммекер. Его сыгранный депортационный оркестр играл безошибочно.

Мы все играли слаженно.

Одно из маминых бад-дюркхаймских поучений гласило: «Благовоспитанный человек никогда не приходит на общественные мероприятия пунктуально, а является с небольшим опозданием. Все остальное было бы невежливым». Но когда тебе лучше явиться на собственную депортацию?

Мы все являлись вовремя. Даже пораньше. Как будто не могли дождаться. Тоже симптом Malaria westerborkiana.

В эту ночь мне приснился кошмар. Я опять учился в гимназии и опоздал на урок. Я стоял перед учителем немецкого — я маленький-маленький, а он большой-пребольшой, и он сказал то, что в самом деле говорил мне когда-то: «Не знаю, Герсон, что из тебя получится. Ты и на собственные похороны опоздаешь».

Даже тот, кто сочиняет мои сны, — и тот насмехается надо мной.

На улице было еще темно, а я уже упаковал вещички. Скатал валиком еще теплое одеяло и перевязал веревочкой. У меня его потом украли на пропускном пункте Терезина. Раздарил то, что не поместилось в одном разрешенном чемодане. «Забирайте мою бритву. Я отпущу бороду». Попрощался с соседями по нарам. Сказал «До свидания» — и пожалел о том, что эти слова сорвались у меня с языка. Потому что для тех, кто оставался, они, должно быть, звучали как проклятие. До свидания в Терезине. До свидания в Освенциме. Выслушал все лживо-утешительные фразы, какими в прошлый вторник и сам замазывал ситуацию, как замазывают гримом гнойный прыщ.

— Выше голову! Все еще наладится! Сорняк чем больше топчешь, тем гуще растет.

Правильно. И поэтому его выпалывают.

Встал в очередь на завтрак, хотя я — я! — не чувствовал голода. Ольга настояла:

— Неизвестно, сколько продлится поездка и будет ли что поесть.

Она всегда мыслит практически. В очереди все пропускали нас вперед. На похоронах все предупредительны по отношению к скорбящим родственникам. А уж тем более к покойному.

Итак, на место мы пришли пунктуально. Встали в очередь к представителю службы порядка, который ставил галочки против фамилий. Курт Герсон, именуемый Герроном. Ольга Герсон.

Она

все время держалась за мою руку. Это было единственное, что могло ее выдать.

Какая-то женщина направилась было к Геммекеру — хотела его о чем-то попросить. Об отсрочке. Ее не оттолкнули. Он даже не взглянул на нее и прошел мимо. Она не упорствовала. Лишь кивнула несколько раз, будто подвердились самые худшие ее ожидания. И снова встала в очередь.

Геммекер поглаживал свою собаку. «Единственное нечистокровное существо, к которому он хорошо относится», — говорили в лагере. Покадровый фотограф в моей голове щелкнул галифе, которые надувались над голенищами его сапог. Сплошь одни всадники эти властители мира.

Люди из службы порядка свое дело знали. Им было известно, где какой вагон остановится. Они разделили нас на группы, чтобы посадка проходила быстрее. Там, куда направили нас с Ольгой, уже ждали несколько человек из барневельдского списка. Все либо богатые, либо знаменитые. У всех были связи, и они заверили меня, что наш вагон наверняка пойдет в Терезин.

Летучая колонна прикатила первых инвалидов. Ловкость, с какой они толкали тележки и выстраивали их в ряд, напомнила мне о носильщиках на Ангальтском вокзале. Маленьким мальчиком я мечтал о такой профессии.

«Мы едем на поезде, чух-чух, на поезде».

На одной из тележек — открытый ящик с провизией в дорогу. Хлеб. Фрукты. Овощи. Видимо, предназначенные для команды сопровождения. Мы во время поездки ничего этого не увидели.

Потом прибыл поезд. У нас — пассажирский вагон третьего класса. Определенно Терезин.

Бурных сцен прощания не было. Близких не допустили к посадке. Эмоции могли нарушить ход погрузки. Лишь один человек из службы порядка то и дело обнимал пожилую супружескую пару. Никак не мог оторваться от них. Должно быть, то были его родители.

Всего восемь человек в каждом купе. У каждого сидячее место. Цивилизованно.

Мы представились друг другу — как на табльдоте благородного отеля.

— Я видел вас в «Трехгрошовой опере», — сказал мне один. — Феноменально.

Вся сцена совершенно абсурдна. По дороге в ад мы изображаем светскую беседу. Делаем вид, будто не слышим, как дверь снаружи заперли на задвижку.

Когда поезд тронулся, одна женщина в нашем купе взглянула на наручные часы. Будто проверяя точность отправления.

Как будто мы боялись опоздать.

Они не могут это сделать. Они не могут сделать это со мной.

Я сижу день-деньской в нашей комнате, жду приказа, информации, а между тем…

Я, идиот, снова хотел начать работать над фильмом.

— Это тебе ничего не даст, если ты целый день будешь просто хандрить, — сказала Ольга. — Делай что-нибудь! Если съемки продолжатся, ты должен быть готов.

Разумеется, она хотела лишь успокоить меня. Но в этом и впрямь что-то было. Так же внезапно, как прекратилось, все может и возобновиться. Нам пришлось дважды прерывать съемку пьесы на идиш, потому что сирены воздушной тревоги ревели слишком громко.